И генерал помог мне скончаться.
Узкое лицо его приблизилось. Я почувствовал боль. Не понимая, откуда она исходит и что ее вызывает. Боль врывалась извне и разрывала кровеносные сосуды.
Генерал стал читать то, что было в белых листках, спрятанных в его папке.
Про наш Солярис. Про нас троих — «техников революции». Про наш гениальный и — как нам казалось, непотопляемый, как авианосец, — замысел.
— Вот это — позиция! — веско произнес Бобков. — Карпинского можно уважать! А вас?
Я по-прежнему продолжал молчать. Да и что мог ответить покойник?
— Не верите, что это написано самим Карпинским? — не унимался генерал. — Пожалуйста, посмотрите!
Листки поплыли у меня перед глазами. Я увидел плотный, убористый почерк. Как говорится, знакомый до слез.
— Хотите почитать?
Я кивнул.
— Ну-у, — протянул Бобков. — Мне надо спросить разрешение у Лена Вячеславовича.
Он спрятал листки в папку.
— Что теперь скажете?
— Не знаю, — ответил я. — Почерк, действительно, его. Давайте сюда Карпинского.
Генерал вышел, а меня отвели в уже знакомую мне комнату напротив. Еще полтора часа ожидания.
Я был раздавлен. Листочки, без сомнения, принадлежали Карпинскому. И мое молчание, моя растерянность — лучшее доказательство того, что Солярис существует. Это мой минус, думал я.
А где плюс?
Все-таки не произнес никаких «слов» — лишь позволил сделать «выводы». Да выводы у них и без меня заготовлены.
Я сидел и размышлял, как оправдать мой срыв, если опять начнут допрашивать. Смешно сказать, я всерьез ломал голову над этой проблемой.
И так и не нашел, что ответить, если спросят, в чем причина моей растерянности — когда меня опять провели в кабинет следователя.
Но передо мной был уже другой человек — тот же, но другой. Он совершенно потерял ко мне интерес и вызвал лишь для того, чтобы сообщить, что я свободен.
— Можете отправляться домой. Секрета из того, что вы были у нас, не делайте. Сообщите на работе. Мы тоже, со своей стороны, проинформируем.
Я вышел из подъезда. Ночь. Посмотрел на часы — пять минут двенадцатого. Полсуток в КГБ. И похрустел по снегу, унося ноги, держась подальше от стены здания, к перекрестку, где напротив светился дежурный гастроном. Когда я жил на Сретенке, мы его называли «сороковой». На стене его по праздникам висел Иосиф Виссарионович в полный рост. Под сапогами проходили внутрь. Гастроном был хороший, и мы, жившие неподалеку, иногда им пользовались.
Только теперь я вполне почувствовал, как устал от навязанного мне общения. Мысль цеплялась за любую возможность не думать о том, что только что со мною произошло. Я постоял несколько минут на полупустынной площади Воровского с памятником в углублении между домов. Отсюда по направлению к бульварам уходила улица Дзержинского. А за бульварами, между ними и Садовым кольцом, страна моего детства, перерезанная поперек Сретенкой.
Когда-то давным-давно в подмосковной деревне, куда в годы войны мать отдала меня на лето в крестьянскую семью, хозяин дома дядя Вася спросил меня: «А скажи, Вовка, какая в Москве улица без ворот?» Так не бывает, горячился я. Хоть одни ворота в доме должны быть. Нет, настаивал бывший ломовой извозчик, ни единых ворот на всей улице. Он доедал ложкой хлеб, накрошенный в блюдце с водкой, мотнул головой, когда я вспомнил про Сретенские ворота. Захмелевший хозяин называл меня «дармоедом». Считал, что я сижу у него на шее. Я знал, что мать каждый раз привозит с собою две сумки с продуктами и дала сотню на мое крещение в церкви в Бронницах, но старик не унимался, пока не появлялась его жена тетя Наташа и не начинала лупить его чем попало. Она жалела меня и просила у меня прощения.
Загадка мучила меня все лето. Я готов был на любые унижения, лишь бы старый алкоголик сжалился и открыл мне ответ. Мысленно я пробегал по окрестностям Сретенки, по всем ее многочисленным переулкам, добегал по Домниковке до Казанского вокзала, потом по Садовой — до Самотеки, куда ходил в баню. Оттуда по бульвару мимо цирка на Трубную площадь. Так я добирался до других бань, до Сандунов. Сюда я попал только однажды, когда из Якутии приехал мой таинственный и распутный, по утверждению матери, дядя, ее родной брат. Приехал с карманами, полными денег, и конечно, пошел развлекаться в баню, взяв меня в качестве проводника. Я ходил с ним по Москве с сумкой «авоськой» за спиной и собирал остававшиеся после него пустые бутылки. Через три дня фантастического угара дядя исчез так же неожиданно, как и появился.
Улицы без ворот нигде не было.
Наконец, однажды, пожевав хлеб деснами без зубов, смакуя свою тюрю, старик сжалился и открыл мне секрет.
— Ня умный ты, Вовка! Ня умный. Улица без ворот — это твоя Сретенка!
И действительно, возвратившись в Москву осенью, я проверил: нет ворот. Заезд во двор к любому магазину — со стороны переулков, которых на Сретенке предостаточно.
Я постоял еще минуту. Улыбнулся и пошел в другую сторону, удаляясь от ареала моего детства.
Дома Тамара ждала от меня объяснений.
Я бросился к телефону, обронив на ходу: «Потом, потом».
— Как фильм? — машинально спросил, покручивая диск.
В двух словах я рассказал жене, где провел день, и в ответ услышал, что мое место в кинозале не пустовало. Сразу сел какой-то мужик.
— Алло! Лен! Э-э-э Ты бы не хотел погулять? — выпалил я, дозвонившись до своего друга. — Я был в одном месте, есть о чем рассказать. Я подъеду?
— Да я знаю, — протянул Лен. — Я был рядом, в соседней комнате.
— Что?
— А-а, — вздохнул Карпинский. — Они все знают.
— Подожди, Лен, подожди! — Я пытался удержать его, чувствуя, что он сейчас начнет рассказывать мне по телефону о своем собственном дне в КГБ. — Давай я сейчас приеду. Ну я пошел. Бегу!
Открыла Люся, ласковая, как всегда. Одной рукой она оттягивала подросшую красивую черно-белую шотландскую овчарку, другой показала на кухню.
Лен сидел ссутулившись за маленьким пластиковым столом, завершая ужин. Я машинально взял кусок хлеба. С утра во рту не было ни крошки, да и дома, торопясь, толком не поел. И не хотелось.
— Они всё знают, — сказал Карпинский. — Всё!
— Когда тебя забрали?
— Утром.
— А меня днем. Около двенадцати.
— Я знаю. Мы сидели рядом, в разных комнатах. А в третьей — Клямкин.
— Ничего себе!
Я не знал, как начать разговор о главном.
— Послушай, Лен, — произнес я нерешительно. — Там какой-то мужик, такой тощий, показывал мне…
— Генерал Бобков, начальник идеологического управления. Я его знаю.
— И твой почерк, Лен? Он мне пару фраз зачитал!
— Да бесполезно, понимаешь, бесполезно! Им все известно. У них рукопись Отто. Давай завтра, а? Завтра поговорим.
Я вышел на ночное Садовое кольцо. Спешить было некуда. Брел, ошарашенный, по пустынным улицам.
В горле комом вопрос, который я так и не задал Карпинскому. Как же так, Лен?
Лен Карпинский все поведал знакомому генералу. Можно сказать, по-свойски. По старой цековской службе-дружбе — с тех времен, когда был секретарем ЦК комсомола и контачил с ровесником-чекистом, — как кунак кунаку, взял да и рассказал. Расслабился. Может, и пепел во время беседы стряхивали в одну общую пепельницу. И сидел, наверно, вольготно откинувшись на спинку стула, как равный. Обсуждал пути реформирования власти. Полемизировал. Ведь генерал, наверняка, не соглашался: «Лен! Зачем же так? Мы тоже видим, не хуже вас. Но вы торопите события». А он наслаждался партнерством. И незаметно для самого себя, выложил ему все — от «а» до «я». А потом генерал, вспомнив про мундир, не меняя тона, сказал: «Ленчик! Напиши. Сам знаешь, надо для порядка». И Лен написал. И подписал. И генерал пошел вправлять мозги нам с Игорем.
Так в мгновение ока рухнул мой кумир.
А что же Клямкин? Как он?
Я ни на миг не сомневался: Игорь не произнес ни слова.
Но откуда такая уверенность? Ведь вот он, наш лидер, человек, на которого я молился, дружбой с которым дорожил, не выдержал, изложил им весь расклад, подарил им нашу идею — да если бы он не проявил инициативы, сами они, растопырив все свои электронные уши, не смогли бы понять наш замысел с такой ясностью. А теперь?