Новая нотация со стороны m-lle Боргиной… Мое признание полной виновности во всем!.. Затем продолжительная проповедь на тему о добродетелях, и мы, мы были великодушно прощены. Синяя Маргарита оказалась много жизненнее и добрее, нежели я это предполагала. Она обещала ни слова не говорить г-же Рамовой ни о пиршестве, ни о выстреле, ни обо всем том, что произошло в злополучную ночь.
Ура! Это мне нравится… Синяя Фурия оказалась очень благородной особой и за это я окончательно меняю свое первоначальное мнение о ней. Да, так будет лучше.
А что скажет Золотая, читая все это?
Ночное пиршество, мед в печке, выстрел…
"Огонек, — подумает она, — показывает свое уменье вспыхивать и разгораться чуть ли не с первого же дня водворения в новую обстановку". Да, но зато, мамочка, у меня есть кое-что и приятное сообщить моему дневнику, этим задушевным страницам: я совершенно отучилась от дурной привычки показывать язык и делать гримасы, так мало соответствующие моему пятнадцатилетнему возрасту. Ура! Ура! Ура! Однако нужно заканчивать дневник на сегодня. Еще предстоит долгая, но весьма приятная работа — писать письмо Золотой. До свиданья, до следующего раза, милая моя тетрадка!
Ноября 10-го 190…
Ого! Целый месяц не писала. Вот так история! Оказывается, вести дневник далеко не такая легкая задача, как это мне казалось прежде! За целый месяц не случилось ничего особенного, а записывать, какие к нам приходят учителя и какие задают нам уроки, это же, право, совсем не интересно. Вчера, впрочем, мне пришла в голову исключительная мысль. Я буду вести не такой дневник, какой ведут обыкновенно все благонравные девицы, а совсем, совсем особенный дневник. Ведь надо же в конце концов сознаться, что и глупый бедовый Огонек — совсем необыкновенный Огонек, стало быть, и поступать ему следует совсем не по обыкновенному. Итак, я решила вписывать в эти страницы только исключительно интересные факты из моей гимназическо-интернатской жизни. А обыкновенные, серо и плоско пробежавшие дни пропускать, не удостаивая их вниманием. Да, так будет много лучше. И Золотая не натрудит своих фиалочек-глазок, когда будет читать пеструю чепуху своего глупого безалаберного Огонька.
Итак начинаю. Сегодня есть уже событие, героиней которого на беду мою выпало быть мне. Был урок физики. Учитель — высокий красивый брюнет со строгими глазами, которого обожает добрая половина гимназии, — не терпит подсказок. И никак не может взять в толк, что в нашей гимназии (я не знаю, а может быть, и в остальных) подсказывание уроков не знающей ученице считается лучшим и вернейшим проявлением дружбы со стороны ее подруг. Сегодня первой была вызвана Усачка. Бедняжка, как говорится, и не нюхала отдела устройства беспроволочного телеграфа системы доктора Маркони. А я его, как нарочно, знаю назубок. Ну как тут удержаться, скажите на милость, когда видишь на аршин от себя конвульсивно подергивающуюся губку с точно нарочно выведенными на ней кисточкою черными усиками и беспомощно обращенные на учителя глаза, полные слез?
Тут-то и началось вовсю. Я приняла самый непринужденный вид, придала сонное выражение моему взгляду и, прикрывши, словно невзначай, рот ладонью, стала подсказывать с остервенением заправского театрального суфлера урок моей соседке. В начале все шло прекрасно… Но вдруг учитель неожиданно произнес громко на весь класс:
— Госпожа Камская, умерьте ваши восторги!
Мне захотелось сделать одну из моих великолепнейших гримас в отместку за это, но я вспомнила своевременно, к счастью, что не пятнадцатилетней барышне, гимназистке да еще дочери художника Камского и Золотой, впору заниматься таким делом, тем более по отношению к своему учителю, и как умела, я сдержала себя. Пришлось на минуту прекратить «суфлерство». Я замолчала. Замолчала и Усачка. Ах, что это была за минута! Бедняжка, очевидно, отвечала урок только под мою ретивую диктовку. Сейчас она дышала так громко от волнения, точно везла необычайную тяжесть в гору. А на лице ее… Всесильный Боже, что было написано на этом многострадальном лице! Положительно, нельзя было смотреть на него без боли или воздержаться от желания помочь этой бедняжечке! И я помогла. С неподражаемым искусством я снова просуфлировала немножко Усачке, и под мою подсказку она ответила уже большую половину урока, как неожиданно Николай Николаевич Фирсов (имя преподавателя) устремляет на меня взор, полный благородного негодования, и говорит: