А потом…
Марья Александровна сидела долго у моей постели и говорила так ласково со мною, расспрашивая, не хочется ли мне чего-нибудь.
О, разумеется хочется, и многого, многого сразу. Хочется прежде всего увидеть Золотую.
Хочется чтобы она сидела близко-близко, держала мои руки в своих и рассказывала мне о своей жизни без меня.
Хочется красных-раскрасных роз, которых здесь, наверное, не найдется…
Хочется холодного-прехолодного лимонада-шипучки, которого мне нельзя теперь пить.
Хочется, чтобы прошла эта негодная слабость, чтобы я спала по ночам и не задыхалась от кашля и не тряслась, как в лихорадке.
Хочется закончить "Куки и его салазки" и нарисовать Ирму в ее коровнике.
А еще хочется соскочить с постели, выбежать в сад, где уже так удивительно зеленеет травка, и скатиться кубарем с горы, к самому морю, к самому морю…
Вечером, когда Принцесса пришла ко мне пожелать мне спокойной ночи, веки у нее были красны, как будто она плакала без передышки, а щеки пылали, как огонь.
— О чем ты плакала? (Я самым незаметным для меня образом говорю теперь на «ты» со всеми моими подругами по интернату, кроме разве Ирмы, да и то потому, что эта деликатная девица на «вы» со всеми, даже с собственными коровами. Клянусь!)
Она долго молчала. А потом как разревется, как разревется! Вот не по дозревала-то, что в человеке может заключаться столько слез! И так как я тревожилась на ее счет и все допытывалась о причине ее горя, она вскочила со стула и как сумасшедшая бросилась вон из комнаты.
А вечером, когда Маргарита Викторовна пришла дежурить ко мне на ночь (она с Марьей Александровной чередуется еженощно у моей постели), я выпытала у нее причину Мариночкиных слез. Говорят, они поссорились, Принцесса и Живчик. Ну поссорились, ну и помирятся, зачем же плакать?
Нет тут что-то кроется! Не то! Не то!
Ах, как досадно, что я так слабею! Едва-едва могу водить карандашом по страницам моего дневника. А спина и грудь при этом так ноют, точно я носила тяжесть в гору. Мне это не нравится. Еще бы! Охота быть такой больнущей перед самым приездом Золотой!
Апрель 19…
Итак, все кончено!
Я узнала.
Я узнала все до капельки, больше, чем могла узнать. Так вот почему звали важного доктора из Петербурга!.. Вот почему перенесли меня с моей постелью вместе в самую светлую солнечную комнату замка, где так радостно и хорошо, вот почему плакала Марина вчера перед ночью! И Марья Александровна дежурит с Синей у меня до утра. Вот почему когда я кашляю, как будто стучу лопатой о пустую бочку и на платке у меня после этого кровь, и всю меня трясет от холода. Я все это узнала…
Как все это странно, дико! Огонек, веселый, живой, радостный Огонек — и вдруг…
Вчера ночью я не могла уснуть долго-долго. Я лежала с закрытыми глазами, потому что как нарочно вчера была совсем, совсем слабой, как никогда. Марья Александровна вышла из комнаты, а они вошли. Очевидно, они стерегли ее выход долго-долго за дверью.
Обе малютки вскочили со своих постелей так, как были, в своих длинных ночных рубашках. Я их видела из-под прижмуренных ресниц.
— Т-с-с! — прошептала Казя. — Я тебе говорю, тише, Адочка, она, должно быть, уже уснула!
— Да, она спит, — согласилась крошка.
— А мы все же на нее посмотрим.
— Казя! Казя! Неужто это правда?
— Да, Адочка, да! Она скоро навсегда уснет, наша Ирочка! И это из-за того только, что она спасала нас в то утро в море… Из-за меня, Адочка, из-за меня!
Тут голос малютки прервался. Она всхлипнула горько, жалобно и мгновенно подавила свои слезы.
— Из-за меня, из-за моего упрямства! О Господи! Зачем я убежала тогда… Будь я рядом с вами, ничего бы этого не случилось, мы не попали бы на опасное место, и… и…
— Но может быть, она выздоровеет!
— Ах, нет! Я отлично слышала, как доктор сам сказал нашей: "Ей нечем жить. У нее нет легких. Скоротечная чахотка. Девочка пошла по стопам отца!" Отлично все это слышала, спрятавшись за портьерой. Так и сказал… Да…
— Но значит, не из-за тебя, а…
— Да, не совсем… потому что доктор еще сказал: "У нее это наследственное!.." — Понимаешь?
— Нет.
— И я тоже плохо понимаю это слово… Но, кажется, оно значит приобретенное от отца.
— Значит не ты и не я виноваты, успокойся, Казя!