Пугаюсь я позже, когда беру маму за руку. Жесткая, почти несгибаемая, но и это привычно... много долгих мгновений проходит, прежде чем я понимаю, что рука холодна как лед.
Огонек ушел.
Наверное, что-то взрывается в моей голове- беззвучно, безысходно, - меня накрывает беспросветным темным облаком. Все уходит, ничего не остается.
Времени больше нет. Где-то внутри своего бесконечного кошмара я прихожу в себя: мамина рука все еще в моей, мои губы что-то шепчут, сердце стучит, бьется все сильней от безумной надежды- мама проснется, я принесу лекарство, все будет хорошо.
И вдруг мама открывает глаза. Они кажутся неправдоподобно огромными на чужом заострившемся лице. И похожи на две дыры, словно пустые глазницы на брошенной маске, провалы в черные бездны. Глаза поворачиваются, смотрят на меня. Этот взгляд... в нем нет моей мамы, в нем никого нет, но ребенку это неважно, а тело реагирует по-своему: замирает в ужасе, цепенеет.
Мамины губы, до этого плотно сжатые, бескровные, расходятся, воздух странно шипит меж зубов.
-Один, - говорит мама. Это не голос, это призрачное клокотание, шелест песка на ветру. - Один... два... три... пять... восемь...
Она все еще смотрит на меня, и на какую-то секунду ее взгляд вдруг проясняется, я вижу, как дрожат зрачки, впиваются в меня... а потом скользят куда-то дальше, пропадают, мутнеют, будто кто-то подышал на оконное стекло. Глаза останавливаются и уже никуда не смотрят, рот так и остается приоткрытым.
В моем прошлом, настоящем и будущем, которые суть одно, во все мои времена это - самые страшные мгновения моей жизни.
Я стою посреди комнаты, вижу перед собой стену с ободранными обоями, на маму не смотрю, не вижу этих глаз, которые убили и похоронили во мне всякую надежду. Я как будто не здесь, меня самой уже нет. Ничто не узнается, все проплывает мимо. И нет никаких точек отсчета на опустевшем листе, чтобы сказать, сколько это продолжается, но (чего могло бы никогда не произойти) меня пробуждает звук. Непонятный, но смутно знакомый, позабытый звук на улице- растянутый, нарастающий, продолжающийся, удаляющийся, исчезающий.
Я иду в большую комнату, выхожу на балкон.
Улица пуста, если не считать Лешки, который все так же стоит внизу- одинокий, потерянный. Больше Лешка меня не пугает. Этот страх, как и большинство страхов в моем ненастоящем и настоящем мире, перегорел.
Смотрю вдоль дороги, в обе стороны. Разбитые машины на перекрестке никуда не делись, они меня уже никак не тревожат, но, глядя на них, я узнаю, что это был за звук. Машина. Громкая, может быть, грузовик. Он проехал прямо по этой улице, под моими окнами, и скрылся, но что-то ведь это значит, что-то это должно значить. Лешка, что за сила так настойчиво гонит меня куда-то?
Стою возле входной двери, прижавшись к ней ухом, пытаюсь что-нибудь услышать кроме шума собственного сердца. Тишина, вроде бы, тишина. На мне кроссовки, джинсы, футболка и толстовка. На улице не так уж прохладно, но мало ли. Волосы собраны в хвост, у ног стоит рюкзак, на котором картинка с летящей Блум- он совсем легкий, там только Орех. Я никогда не буду готова, но кто меня спросит.
Оборачиваюсь. За углом во мраке коридора мне мерещится тень, будто воздух там более густой и плотный. Почти уверена, что это мама стоит там, невидимая, смотрит своими глазами, молчит и не дышит.
Сердце мое почти выпрыгивает, в глазах опять непрошенные слезы. Подхватываю рюкзак, выхожу. Закрываю дверь, замок щелкает.
Я перебежала дорогу, иду совсем по другой стороне улицы, но Лешка все равно увязался за мной. Почему-то это меня совершенно не удивляет, как будто я знала, что так и будет. Если что, ему за мной ни за что не угнаться, он плетется довольно далеко, ковыляет, его ноги, кажется, совсем не гнутся. Пусть себе идет, старается ведь.
Я не захожу в аптеку, не захожу в магазин, иду себе по тротуару в этой нереальной тишине, прохожу мимо площади, мимо парка, на мосту через речку останавливаюсь. Лешка тоже останавливается в отдалении посреди проезжей части. Его лицо повернуто в мою сторону, но я не знаю, куда он смотрит, что вообще видит.
Однажды в школе нам читали дневник блокадной девочки. Я запомнила, хотя и не могла представить, что стоит за этими строками: "Умерли все. Осталась одна Таня". А теперь, думаю, я знаю.
-Осталась одна Сашка, - шепчу я.
Смотрю на мутную воду. Ребенок верит, что мама каждый раз пыталась что-то донести, нечто очень важное. Ребенку так хочется верить. В то, что смерти нет, что мы не существуем сами по себе, всегда разбросаны во всех и во всем, что нас окружает. Нас нет нигде, и мы всегда где-то есть. А значит, и уйти насовсем не можем. Мама где-то рядом. Как и ребенок- в прошлом, настоящем, будущем. Все мгновения не растянуты на какой-то шкале, они всегда одновременно, и из любого можно посмотреть на себя и вокруг.
-Пойдем, Лешка, - говорю я.- Куда-нибудь и придем.
Лешка делает мучительно неуклюжий шаг.
-Один, - говорю я.- Один... два... три... пять... восемь... тринадцать...