Она почти мгновенно забилась в сладких судорогах под его руками и губами, и ее стоны смешались с его прерывистым дыханием. Но Майкл не отпустил ее тотчас, а продолжал дарить ласки, пока Грейс не взмолилась о прекращении пытки. Он послушно оторвался и пополз вверх, по пути целуя ее мягкие бедра и живот. Когда Майкл добрался до пупка и пощекотал его языком, Грейс вцепилась ему в волосы и заставила прекратить столь изощренное мучение.
И снова он повиновался, чтобы неспешно двинуться выше, туда, где вздымались полушария ее груди. Грейс извивалась и бессильно стонала.
Прошло еще несколько долгих минут, прежде чем он наконец завис над ее распростертым телом, как бы примеряясь. Сплетя пальцы, Майкл прижал ее ладони к простыне и заглянул в глаза. Потом вошел в нее и услышал лихорадочное биение ее сердца. От восхитительного чувства единения оба они одновременно застонали.
Но и этого казалось мало.
– Обними меня.
Грейс повиновалась.
– О да… – пробормотал Майкл со стоном и обрушил на нее град щедрых поцелуев, даря огненные ласки ее губам, щекам, подбородку, шее.
Грейс всхлипнула. Ее тело билось под ним в изнеможении, стремясь пережить новый экстаз и вынуждая его ускорять ритм скачки. Майкл пришел в неистовство, и в какой-то благословенный момент они оба взлетели на гребень девятого вала, и им открылась бездна наслаждения, куда они ринулись стремглав и рухнули опустошенные и обессиленные.
Когда дрожь оргазма прошла, Майкл прильнул к губам Грейс страстным поцелуем. Их сердца стучали в унисон. Он отпустил ее руки и, прижавшись лицом к ее лицу, затих. И вдруг ощутил щекой влагу и понял, что это такое, моля Бога, чтобы это были слезы счастья, а не сожаления.
Неужели так будет всегда? – успела подумать Грейс перед тем, как провалиться в сон.
12
Ничто не длится вечно. Всему приходит конец. Если уж тают снега Килиманджаро…
Грейс грустно улыбнулась своему отражению в зеркале, и оно ответило ей тем же. Иногда она ловила себя на том, что видит в нем не себя, а кого-то другого, знакомого, но все же чужого человека с печальным, усталым лицом, жестким ртом, грустными, неулыбчивыми глазами и давно утратившими блеск волосами, перехваченными сзади зеленой ленточкой. Женщина, смотревшая на нее из Зазеркалья, жила в мире без радостей и надежд, в мире, где день начинался и заканчивался работой, где даже выходные и праздники ничем не отличались от однообразно серых будней.
Она жила в этом мире уже четвертый месяц.
Может быть, уже хватит ныть?
Голос, принадлежащий прежней Грейс-Маршалл, еще звучал в ней, доносясь то ли из какого-то уголка памяти, еще хранящего образы минувшего, то ли из параллельного мира, где, возможно, жила и была счастлива настоящая Грейс Маршалл.
Где и когда все переменилось? В какой день и час она вдруг потеряла уверенность в себе, утратила интерес к людям и к миру и превратилась в жалкого клона, бледную и чахлую копию себя самой?
Нет, это произошло не вдруг, не в одночасье.
Устало, как будто позади осталась целая рабочая неделя, проведенная у конвейера какого-нибудь цеха готовых завтраков, Грейс прошла из крошечной ванной в кухню, включила электрический чайник и стала готовить бутерброды.
Утро только наступило, а солнце уже припекало вовсю, обещая еще один жаркий день.
А в Нью-Йорке… Октябрь в Нью-Йорке – прекрасная пора, пора неярких, но таких экспрессивных красок, пора выставок, политических бурь, кинопремьер. Грейс всегда любила осень. Это время года как нельзя лучше подходило для творчества, для размышлений, для новых начинаний. Весна ведь слишком взбалмошна и кипуча, весной человек живет не разумом, а чувствами, действует под напором гормонов. Поэтому-то именно весной люди чаще всего и совершают глупости, о которых потом сожалеют, и ошибки, которые приходится потом долго исправлять.
Вот и ты совершила глупость – влюбилась.
Вода в чайнике вскипела. Грейс положила в чашку чайный пакетик, налила воды и только поднесла ко рту бутерброд, как в комнате зазвонил телефон.
Время, когда от каждого звонка замирало сердце, давно прошло.
– Да?
– Грейс? Это Дэн. Извини, что звоню так рано, но на Центральном рынке только что произошел теракт. Погибло по меньшей мере три человека. Я выезжаю и буду у тебя через десять-двенадцать минут.
– Хорошо, Дэн.
Грейс положила трубку и обреченно вздохнула. Человек привыкает ко всему, как к хорошему, так и к плохому. За два с половиной месяца пребывания в Иерусалиме Грейс успела привыкнуть к тому, что здесь едва ли не каждый день происходит нечто такое, что трудно и даже невозможно представить жителю Вашингтона, Лондона или Парижа. В первые недели она ужасалась, обходила стороной крупные магазины и людные кафе, избегала ездить в автобусах и чуть ли не шарахалась в сторону, встретив на улице араба. Израильтяне казались ей беспечными детьми. Никакие взрывы не могли заставить их изменить привычный образ жизни. В дискотеках толпилась молодежь, за вынесенными на улицу столиками всегда сидели никуда не спешащие люди, а с лиц одетых в военную форму парней и девушек не сходили улыбки.
Теперь, разговаривая с впервые приехавшими в страну соотечественниками, Грейс лишь снисходительно улыбалась, когда они начинали описывать свои впечатления от древнего города, в котором, казалось, смешалось все, что только можно найти на планете.
В дверь позвонили.
– Дэн? – спросила Грейс, выходя в крохотную прихожую.
– Ждешь кого-то еще? – послышался глуховатый голос напарника. – Открывай. Если еще не оделась, я отвернусь.
Грейс повернула задвижку.
– Входи. Я уже почти готова.
Дэн Кингсли работал в Израиле уже два года и считал себя ветераном. Невысокого роста, худой как щепка, с неизменным «никоном» на шее, он прекрасно освоился в стране, обзавелся необходимыми для репортера связями и с удовольствием выполнял роль наставника, проводника и помощника. В первые недели Грейс даже в магазины ходила вместе с ним.
– Чертовы террористы, – проворчал Дэн. – Даже в воскресенье не могут дать людям спокойно поработать.
Воскресенье в Израиле было рабочим днем, к чему Грейс так и не смогла привыкнуть.
– Интересно, кому это пришло в голову устраивать взрыв на Центральном рынке в такой ранний час? Народ там обычно собирается позже. – Отвернувшись от Дэна, она торопливо застегнула пуговицы на рубашке, в два глотка проглотила чай и, повесив на плечо сумку и захватив недоеденный бутерброд, оглядела комнату. Вроде бы все в порядке. Все выключено.
Дэн пожал плечами. К террористам он относился примерно так же, как к неприятным, но неизбежным природным явлениям, вроде засухи, наводнения или града.
– Я уже давно понял, что логики в их действиях не сыскать. На Ближнем Востоке это вообще в дефиците.
– Ну, как я? – Грейс повернулась к нему и вытянула руки по швам, как солдат на смотре.
Дэн скользнул по ней равнодушным взглядом. Отсутствие интереса с его стороны поначалу даже задевало Грейс, но потом один из коллег, француз, по секрету сообщил, что ее соотечественник равнодушен к женщинам. Вообще-то это было даже на руку – «служебные романы» не поощрялись начальством, а терпеть постоянное присутствие рядом с собой сексуально озабоченного напарника было бы выше ее сил.
Спустившись по узкой лестнице, они прошли через внутренний дворик, посреди которого росла пальма, и вынырнули из-под арки на солнечной стороне улицы. Потрепанный «мицубиси» Дэна стоял у тротуара, напротив контейнеров для мусора, в одном из которых рылся старик в сером рабочем халате.
Усевшись на переднем сиденье, Грейс перекинула через плечо ремень безопасности и тут же поморщилась от попавшего в лицо едкого дыма.
– Что за гадость ты куришь?
Дэн повернул ключ зажигания и указал пальцем на пачку «Мальборо».
– Мне их привозит один парень из России. Там пачка «Мальборо» стоит чуть больше доллара. Представляешь, какой можно делать бизнес? Я бы и сам занялся, только с русскими связываться не тянет.