— Завтра у нас гости будут. Ты больше не тронешь?
— Ни за что!
Какие вкусные Снегурочкины конфеты: не успел в рот положить, как их уже нету, растаяли.
— Мы с папой сегодня в театр идем,—сказала Снегурочка, когда день незаметно кончился.— Он будет ждать меня у театра, домой заскочить не успеет. А ты поужинай сам и ложись спать. Только не обижайся, пожалуйста.
Витька постарался улыбнуться:
— Не-ет... -
Ему вдруг подумалось, что она уйдет и не вернется больше. А что, если попросить ее никуда не уходить? Что ж это папка не догадался отложить театр на потом? Эх, папка! А еще другом назывался...
Снегурочка надела свое серебристое платье, причесала ровные и светлые, почти такие же короткие, как у Витьки, волосы и попросила, не отрывая взгляда от зеркала:
— Принеси мне воды, пожалуйста.
Мальчик бросился на кухню, схватил стакан, но он показался ему некрасивым — граненый, толстый. Как жалко, что он недавно уронил тонкий стакан с золотым ободком, вот сейчас пригодился бы он!
Поднявшись на цыпочки, Витька снял с гвоздя новый белый ковшик, ополоснул, набрал воды и понес, вытягивая руку, чтобы не расплескать. Но, увидя Снегурочку, заторопился и, зацепившись ногой о коврик, нечаянно плеснул ей воду на платье. И тут случилось непонятное: что-то обожгло ему щеку. Он увидел круглые, почти белые от злости глаза Снегурочки. Но она тут же поднесла свои пальцы к вискам и ахнула:
— Извини, пожалуйста!.. Не говори папе. Ты же умненький... Ну прошу тебя... Я нечаянно... Не хотела.
Она опустилась перед мальчиком на колени и целовала, целовала, царапая ему лицо серьгами, затем поспешно встала, поправила платье, потерла подол чистым полотенцем, достала из буфета вазу с конфетами, протянула Витьке:
— Ешь. Можешь все съесть, если захочешь. Других купим...
Она ушла и снова вернулась, потрепала Витьку по щеке:
— Ты не скажешь папе? Пожалуйста, маленький, не говори.
По лестнице ее каблучки застучали часто и резко, будто рассыпалось и покатилось вниз что-то мелкое, железное.
Витька поставил вазу на стол, долго смотрел на ро-:и)1шй торшер с тонкой ножкой, потрогал цветы на бордовой скатерти, затем взял и развернул конфету. Она была круглая и коричневая, как каштан. И горькая. Смятую бумажку Витька сунул в карман, раскрыл диерь па лестничную площадку и, надрываясь, затащил и комнату старую кушетку, сел на нее и так сидел, пока совеем не стемнело, а потом лег не раздеваясь и все смотрел, смотрел, как тревожно раскачивается на стене юпь большого дерева.
Л будильник тикал как вчера, металлически холодно и тонко.
Глава первая ДЕВЯТЬ ПЛЮС ТРИНАДЦАТЬ
Иаконец-то я дождался сегодняшнего дня, дожил!
Радость от предстоящего до того распирает меня, что хочется или выкрикнуть что-нибудь этакое бессвязное, или запеть, или в пляс пуститься. До того хорошо мне! И никто из наших, я уверен, ничего ненормального и моем поведении не нашел бы: давно признано, что человек от счастья безбожно глупеет.
Сегодня пятница — последний день перед отпуском. Я еще работаю, а билет на вечерний поезд у меня в кармане, хотя фактически отпуск начнется только с понедельника. Чем не жизнь?!
По главное, еду я не один, а с любимой женушкой, с которой, честно говоря, за полгода совместной жизни нам редко когда удавалось побыть наедине. Живем-то мы пока что в одной комнате с тестем и тещей, наши кровати разделены тумбочкой, как больничные койки, Страшный суд...
Выход я предлагал: снимать комнату частным путем до подхода нашей очереди на квартиру, но теща ни в какую:
— А вдруг придут проверять, а мы с отцом только двое? Зачем, скажут, вам квартира? Где остальные? Не нуждаются, видно! Потерпите.
Терпим.
Я перебиваюсь на раскладушке — приволок ее в день свадьбы в качестве приданого. Каждый вечер, как только все улягутся, устраиваю себе постель между двумя кроватями. Удобств, честно говоря, кот наплакал.
Когда гасили свет (шнур от ночника висит над изголовьем родительской кровати), жена тянула ко мне руку и водила пальцами по лицу, будто проверяла, хорошо ли я выбрит. А мне стоило лишь шевельнуться, как моя раскладуха превращалась в клавесин. Страшный суд... Я дыхание притаиваю, когда мы целуемся.
И теща как-то высказалась:
— Нас, что ли, стесняетесь?
У меня, казалось, уши задымились. А Клавочка хохочет. Озорница!
Теща моя — человек ничего, все усмехается, и никогда не скажешь, что ей пятьдесят лет, розовая всегда, свежая, будто только что из парилки вышла. Лицо у нее щекастое, широкое, а глаза, нос и рот маленькие, случайные на такой обширной площадке. У Клавочки то же самое, она, как говорится, вылитая мать. А красива. Не скажешь, что маленький нос, рот и глаза попали на ее большое лицо случайно. Все в норме как будто. Что касается меня, так я до сих пор не могу поверить, что Клавочка именно меня выбрала себе в мужья, я же рядом с ней — как Крокодил Гена рядом с Мальвиной. Но если честно, то я нисколько не хуже других парней, не рыжий, не белобрысый, рост нормальный, и лицо как будто ничего, а волосы Клавочке нравятся, густые, вьются сами по себе. Правда, мой друг Пепор, а точнее—