— Ничего, это полезно для жизни. Пускай жена с первого дня поймет, что я нужен не только ей!
Я тоже был вот таким. Счастливым...
Был? Разве все это уже в прошлом? Может ли отстояться и снова стать пресной пересоленная вода?
А что, если у всех так? Притерпелись, перебунтовали и смирились: такова жизнь. Вдруг это правда? Страшный суд...
Скоро мы узнали причину неисправности: когда засыпали траншею, нарушили стык соединения труб, засыпали бульдозером, бухнули глыбу грунта — и пожалуйста...
Пепор сковырнул землю с моей лопаты и сказал:
— Есть к тебе, Вик, серьезный вопрос. Вон, видишь, на камне птички сидят — воробей и вертихвостка. Которая из них воробей?
На камне ничего не было, но я принял игру:
— Воробей вон тот, что рядом с вертихвосткой.
Пепор засмеялся:
— Счастливый ты человек! Все-то ты знаешь, все-то ты умеешь, рационализатором стал, скоро к тебе только на козе подъезжать можно будет. В газету попал!
— Петр, как ты считаешь: если б я переселился в общежитие, на свою койку, не помешал бы вам с Родионом?
Мой друг ответил не скоро.
— Плохи, брат, дела?
— Да уж хуже некуда...
Глава шестая ПОЛНЫЙ ВПЕРЕД!
Петя Портянкин позвонил мне как раз в то время, когда мы сели завтракать и теща произносила свой ежедневный наказ перед едой, это у нее вроде заклинания:
— Ешьте вволю, досыта! И чтоб потом мне в холодильнике не шарить! Не люблю этого...
Мы с бабушкой переглянулись: у нас была договоренность не обращать внимания на эти призывы — в одно ухо впускать, в другое выпускать. А душу мы с ней отводили на кухне. Я рассказывал о своем детстве, о Снегурочке, опуская, разумеется, пощечину, о своем желании поступить в техникум — институт мне пока что не потянуть: в голове все выдул гуляй-ветер; и что пора мне, наконец, всерьез взяться за Клавочку, пробиться, так сказать, сквозь толщу ее непонимания жизни, оторвать от мещанства.
Соглашаясь со мной, бабушка сочувственно кивала, потом она рассказывала о своей молодости, о муже: «Красивый он был, чубатый!»
— Он из ненашего села, увидел меня в церкви и привязался. Как репей пристал. Вскорости сватов прислал. Я у чужих людей жила, люди, правда, хорошие были... Отдали меня. Сыграли свадьбу, отвели нас в покои для молодых, одних оставили, и тут мой суженый хлоп о землю и давай выкручиваться, выламываться — било его. Падучая. Не сказали мне об этом, не предупредили... Не знаю, как у меня хватило тогда ума не закричать, не выскочить из комнаты. Сколько ж мне годков тогда было? Шестнадцать, семнадцатый... Отпустило мужа, он в слезы. Винился. Боялся, что уйду. Никуда я не ушла. Человеком он оказался хорошим, добрым... Дом-то этот мне от него остался... Другие попрекали жен за бедность, за сиротство неустроенное, а мой... жалел, плохого слова от него никогда не слышала. И водку он не жаловал, только по праздникам когда, и в меру... Сдуру я продала свой угол, Витя... Ошибку сделала, сынок...
Я чувствовал себя не только бессильным, но и виноватым.
— Мешаю тут всем,— тихо говорила бабушка, поминутно оглядываясь на дверь. Что-то она стала вздрагивать от стука, от громкого голоса, от звонка, в деревне такого за ней не замечал.— И что делать, не знаю. Некуда мне уйти... Хоть бы по дому какую работу позволяли делать, а то ведь ни к чему прикоснуться нельзя. А как можно ничего не делать? Я ж пока живая! Деваться некуда... Хоть бы поплакать могла, а то ведь и слез не стало, сердце горит, а глаза сухие. Только с тобой и поговоришь... Спасибо тебе, сынок... Отблагодарить только мне нечем...
— Что вы такое придумываете? — сердился я.
Единственное, что я мог сделать для нее,— это посидеть рядышком, поговорить. Особенно свободно мы себя чувствовали, когда остальная наша семья развлекалась— играла в карты. Страшный суд...
Баловал я бабушку сладеньким, приносил обязательно что-нибудь в день зарплаты. Она любила круглые конфеты-горошины и овсяное печенье. Держала эти лакомства в коробке из-под будильника. Когда угощения заканчивались, она открывала коробочку и показывала мне, застенчиво улыбаясь: «Гляди, Витя, конфеты и пе-ченюшки мои уже на дне...»
И я спешил снова наполнить коробку.
Раздался телефонный звонок, теща вскочила первая: ей надо знать, кто звонит и по какому поводу.
— Тебя, Витя,— позвала она. — Мужчина какой-то. Не захотел назваться, подумаешь, секреты...
— Худо мне, Вик,— говорил Пепор. — Приезжай, брат, если можешь.
— Когда?
— Чем скорее, тем лучше.
— Что там у тебя стряслось?
— Не по телефону.
— Принято. Буду.
Я скоренько допил чай, сказал, что еду в общежитие — друг зовет, вернусь часа через два: что-то там случилось.