— А что с ним случилось? — спросила сердобольная Наташа и посмотрела на Тольку, который, не подозревая, что говорят о нём, жевал какую-то лепёшку.
— Как — что случилось? — удивилась Тала. — Он страдает! Не подумайте, что я о себе волнуюсь. Я-то переживу, не заплачу. Но Суханчик-то, погляди, как страдает!
Наташа взглянула на Тольку ещё раз, и ей показалось, что он и правда какой-то не такой, как всегда. Но рядом стояла принципиальная и решительная Катя Саранская.
— Что-то не видно, чтобы он страдал, — сказала Катя. — Вон он второй коржик доедает.
— А что ж ему, с голоду умирать? — возмутилась Тала. — Ну съел человек коржик…
— Когда человек страдает, так ему никакой коржик в горло не полезет!
И тут Тала не выдержала:
— Ах, не полезет! Ах, не страдает!.. А может, он виду не подаёт, как он страдает! Ещё бы, как пять лет он один из мальчишек вместе с нами соревновался — так это ничего! Как он один лом собирал и к старушкам Овсянниковым таскался, и везде был с нами, — так это все забыли! Я уж не говорю, что я придумала про жёлуди. Я-то что? Я — переживу, не заплачу! А теперь вы его на «Огонёшку» не пускаете?.. Всех пускаете, а его не пускаете! А за что твоего Антошина пускать? За что?
Катя хотела сказать свою знаменитую фразу насчёт того, что она равнодушна к Саше Антошину, но Тала так разошлась, что её было уже невозможно остановить.
— Молчи, пожалуйста! — крикнула она Кате. — Знаем мы, кто к кому равнодушен. Подумаешь, какой сознательный стал! А что он сделал? Палец о палец не ударил! Придумал это дурацкое соглашение, с которым только ты одна согласна! Ну, Людочке Сергеевой на диспуте правильно сказал, чтоб по бумажке не говорила. Так ведь это не он догадался, это ещё Пётр Первый догадался! И с мушкетёрами у него ничего не получается! — Тала перевела дух.
Инне вдруг стало страшно. Она видела, что к Талкиным словам прислушиваются все в классе, она чувствовала, что сейчас Тала со зла скажет ещё что-нибудь такое, от чего разлетится всё хорошее, всё дружное, что только-только начиналось у них в классе. Но странно: Инна — отличница и выдумщица, лучше всех отвечавшая по литературе, — не могла слова сказать от волнения.
А Тала, передохнув и уже немного остыв, высказалась до конца:
— Вот посмо́трите! Вот помя́нете моё слово: сядут ваши мушкетёры за ваши столики, сожрут ваше угощение, и всё. И всё! И с тоски вы пропадёте на вашей «Огонёшке» без меня и без Суханчика. Знаю я вас: только зубрить умеете да соглашения сочиняете. А больше-то уж — ни в дудочку, ни в сопелочку…
Прозвенел звонок, и входящая в класс Надежда Тарасовна услышала последние слова Талиной взволнованной речи.
— Молодец, Стрепетова! — сказала Надежда Тарасовна. — Употребляет народные речевые обороты. Они украшают речь.
Начался урок литературы.
Не знаю, чем всё-таки наша Талка всего добивается — умом или криком! Наверно, она в свою маму уродилась: как там они с Талкиным папой ни спорят, всё по-маминому получается.
Когда сегодня Талка кричала, что наши мушкетёры только всё съедят и больше от них толку не будет, что Антошин у нас ни в дудочку, ни в сопелочку, я думала, всё пропало! Думала, попадёт теперь Талке от мальчишек на первой же перемене и, главное, не станут они мушкетёрами наряжаться.
Но никто Талку не тронул. Зато мальчишки на переменах весь день собирались в коридоре у окна и о чём-то там разговаривали и руками размахивали. А под конец Антошин всех оставил в классе и сказал, что совет отряда решил переменить своё решение: пусть троечники тоже приходят на «Огонёшку», если только они не боятся смотреть правде в глаза. И пусть, говорит, они потом не обижаются!..
С чего это он такой добренький стал?
А когда уходили домой, Дегтяренко сказал Галке: «Ну, Стречка, запомнишь ты эту «Огонёшку»! Узнаешь, кто у нас в дудочку, кто в сопелочку…»
Вот и добилась Талка своего: будет всё-таки на «Огонёшке», хотя у неё одна тройка и осталась.
Да и пусть. А то уж, правда, жалко и ее, и Суханчика.
Саша и Толька вели домой своих Маринок. Девочки тащили за верёвочку санки, в которых сидели два безухих медвежонка — чёрный и белый, и тихонько вспоминали, когда и кто оторвал у медведей их плюшевые уши.
— Слушай, Толька, ты там стихи какие-то сочинил…
— Сочинил. Про космос. Ну и что?
— Да вот надо нам стихи сочинить про одного человека. Такие стихи, чтоб этот человек их на всю жизнь запомнил.
— Это про Талку?
— Про неё. Скажи, как это у тебя всё сочинилось?
— Раз про Талку, то и про меня надо сочинять. А я сам себе не враг! Сами сочиняйте. Я ведь тогда ни у кого не спрашивал, как и что, какую рифму куда девать. Ты не думай, стихи писать просто: садись за стол и помни, что главное, чтоб были мысль и чувство! Не веришь — у Инки спроси…
— А если прозой, разве хуже? — спросил Саша.
— Почему хуже? Прозой лучше! По-моему, «Три мушкетёра» в три раза лучше, чем «Белеет парус одинокий…» Даже не в три, а в сто раз! — крикнул Толька. Но, подумав, добавил: — Только этих мушкетёров там не три, а целое войско. Попробуй рассказать своими словами — все мушкетёры на одно лицо, и ни одного не упомнишь. А этот парус, хоть мы его и не проходили, а запомнился на всю жизнь слово в слово. Правда?
— Правда.
— И как увидишь где какой-нибудь парус, так сразу и вспоминаешь: «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом…»
— Толька, а если басню попробовать написать?
В это время у Маринок опрокинулись санки, медвежата упали в сугроб, и Тольке пришлось доставать их и отряхивать. Саша помог девочкам перевернуть санки, и они поехали дальше.
— Басню? — переспросил Толька. — Басню ещё проще, чем стихи. Бери какого-нибудь зверя. Вот хоть медведя или волка. А ещё лучше — осла. Так все басенщики делают: напишут про какого-нибудь человека, что он — осёл. И всё. Вот тебе и басня. И все смеются.
— А если не смешно?
— Ну, всё равно смеются. Потому что, если ты над ослом не будешь смеяться, люди подумают, что ты и сам осёл. Вот и смеются… Ну и мораль какую-нибудь ослиную приделать.
— Например?
— Например: