Смущение
Опять пришел он, над тобой склонился,
Опять…
«Я так тебя любил, что даже ангел строгий…»
Я так тебя любил, что даже ангел строгий,
Над скорбною землей поникнувший челом,
Благословил меня опущенным крылом
Пройти по сумраку сияющей дорогой.
Я так тебя любил, что Бог сказал: «Волшебным
Пройди, дитя, путем в творении моем;
Будь зачарован им, лобзайся с бытием,
И каждый день встречай мой мир псалмом хвалебным».
Но – я не знаю кто – в меня пустил стрелой,
Отравленной людским кощунственным проклятьем.
Но – я не знаю кто – сдавил меня объятьем,
Приблизивши ко мне свой лик истомно злой.
Но – я не знаю чей – запал мне в душу сев
Желанья жгучего порока и паденья.
Но – я не знаю чье – открылось мне виденье,
Слепительным огнем обманчиво зардев.
Я так тебя любил. Что думал пронести
Сосуд моей любви, столь хрупкий, невредимым
Среди кромешной тьмы, затканной алым дымом.
Я не сумел, не смог. Прости меня, прости!
«Слушай! В скорби оправданье бытия…»
Слушай! В скорби оправданье бытия.
Он сказал: Везде страданье, там где я.
Припадем к нему, не бойся; Бог с тобой
С ним неслыханное счастье и покой.
Черною ризою укройся, и в глухую ночь,
Ты приди, приди в ненастье на мое крыльцо;
Постучи рукою зыбкой, попроси помочь;
Если выйду – глянь с улыбкой в скорбное лицо.
Ты от века и до века мне родна;
Ты со мною, но иною мне дана.
Над иной, с тобою схожей, я поник,
Да прозрю в ней твой и Божий светлый лик.
«Милая, лента скамейки…»
Милая, лента скамейки
Пару деревьев связала;
В тень самородного зала
Мы подымались от речки…
Были там бледны и клейки
Листики робкой березы;
Там щеголяли стрекозы
Нежным узором насечки,
Легшим на легкие крыльца,
Будто случайная пы́льца.
Милая, в мир мы вступали
Трудной дорогой направясь;
Светлая, чистая завязь
Наст, сочетала так рано;
В мире несметной печали,
В мире потерь непреложных –
Ждем мы свершений неложных,
Ждем мы разрыва тумана;
Он не случайною пылью
Лег на обмокшие крылья.
Элегия («Был звон веселый и пасхальный…»)
Был звон веселый и пасхальный.
Стоял беспомощный апрель.
К тебе, по-своему печальной,
Я внес моих печалей хмель.
И два цветка ты приколола
На блузку сбоку на груди,
И вновь надежду поборола,
И вновь шепнула: уходи!
Ушел, опять надеждой светел,
В лице по-прежнему угрюм.
Я вновь на зов твой не ответил,
Как ты – на голос тайных дум.
Прошла к себе ты. Прячешь в спальной
Лицо в холодную постель.
Под ним веселый и пасхальный
Идет беспомощный апрель.
«Ты хотела б от света завеситься…»
Ты хотела б от света завеситься,
Сердце бьется твое и боится.
Правда! В медном дрожании месяца
Что-то новое нынче змеится.
Дай мне руку, незримых отгадчица.
– Пусть расширены будут зрачки. –
Видишь, сам он пугается, прячется,
За разорванных туч клочки.
Посмотри! Вот он вышел.
Серебряным. Он качнулся на листве березы.
Будем тише! Открылися дебри нам
Новых тайн и неведомой грезы.
Нынче сбудется то, что пророчится
Нам обоим давно и всегда. –
Пусть же месяца медью упрочится
Золотая грезы руда.
Смятение
– О, прильни ко мне тихо и мне расскажи
Про твое затаенное горе;
Встанем мы посреди этой влажной межи;
Заволнуется вкруг – всколосившейся ржи
Беспокойное темное море.
О, прильни! Не дрожи!
Потони в моем пристальном взоре. –
– Дорогой! Я устала. И сердце стучит
У меня тяжело и отрывисто.
Ты не слышишь, как птица пред ночью кричит,
И собака завыла заливисто?
Ты не видишь на небе зловещих клоков
Цвета крови, у раны запекшейся?
Ты не чуешь сырых ядовитых паров
Из туманности, низом разлегшейся?
Я устала. Я слушать тебя не могу,
И гляжу – но тебя все не вижу я.
Я недоброго жду. Я беду стерегу.
И себя в этот миг ненавижу я.
Нет. Отсюда уйдем. Нет, мне дорог покой.
Не скажу ничего. Как мне страшен сегодня ты.
Ты сегодня другой. Как ты движешь рукой!
Как морщины твои вверх с угрозою подняты!