Вечером после обеда соседи сходились в мастерской портного, возвращенной к своим первоначальным функциям гостиной. Помногу пили кофе. Один из самых прилежных посетителей был во времена террора старшим помощником знаменитого палача Сансона[14]. Когда отец впервые о нем рассказал, мне было нелегко поверить. Это казалось таким невероятным! Однако, подсчитав, убеждаешься, что это было вполне возможно, если допустить, что помощнику палача в 1845 было восемьдесят два года. Ренуар говорил, что некоторые профессии сохраняют жизнь. Встреча отца с этим очевидцем другой эпохи дает возможность поразмышлять. Она наводит на мысль о неумолимой поступи времени. Гость Ренуаров знал дореволюционную Францию, иначе говоря, он принадлежал к эпохе париков и коротких штанов. Дворяне, которым он отрубал голову, носили на боку шпагу. Он жил во времена абсолютной монархии, арестов по приказу короля и прекрасных дам с прической «a la фрегат». Возможно, что ему приходилось встречать на улице Вольтера или Франклина, слышать игру Моцарта на клавесине и присутствовать на представлении пьес господина Бомарше. Он, несомненно, сам танцевал гавот, менуэт и ригодон. Он видел, как упала в опилки голова Людовика XVI, а за ней и голова его супруги, чей волнующий портрет Давид сделал[15] за несколько минут до казни.
В период этих бесед с отцом я хлопотал о переводе в авиацию. После ранения я уже не мог вернуться в кавалерию, служить в пехоте или артиллерии и мне грозил перевод в нестроевую часть на должность писаря. Отец не одобрял мысль об авиации. Не следует насиловать судьбу, гласила его теория: «Будь „поплавком“, — говорил он, — надо вести себя в жизни, как поплавок, подхваченный течением ручья». Однако возвратимся к прошлому.
Самые пустячные воспоминания приобретали в представлении Ренуара такое же значение, как передача наиболее сокровенных переживаний. Я хочу сохранить этот беспорядок.
Для Ренуара не было крупных и мелких событий, маленьких или больших художников, незначительных или значительных открытий. Были животные, люди, камни или деревья, которые выполняли свое назначение, и те, что находились «в стороне». Главная функция человеческого существа — это жить, первый долг его — уважать жизнь. Эти мысли Ренуара не претендовали на философскую цельность, а были, скорее, частью практических наставлений отца сыну и иллюстрировались примерами из собственного опыта: «Мне приходилось чистить горошек — я ненавидел это занятие. Однако я знал, что оно составляет часть жизни. Если бы я этого не делал, возможно, лущить горошек пришлось бы моему отцу и заказ клиента не был бы выполнен в срок… и земля перестала бы вертеться к великому стыду Галилея…»
Мысль о том, что жизнь — состояние, а не предприятие, кажется мне очень важной для объяснения характера, а тем более искусства Ренуара. Следует прибавить, что ему эта жизнь представлялась радостной, любой этап ее знаменовался дивными открытиями. Каждый взгляд на мир искренне изумлял его, был сюрпризом, который он не старался скрыть от других. Я бывал свидетелем мучительных страданий моего отца, но я никогда не видел, чтобы он скучал.
Читатель, которого не отпугнет беспорядочность моих воспоминаний, способен заключить из высказываний моего отца, будто он был решительно настроен против науки. Правильнее сказать, что Ренуар более всего нападал на нелепое применение научных открытий. «Прогрессу» он ставил в упрек главным образом то, что он заменил индивидуальное изготовление серийным производством. Мне придется повторять еще не раз, что любой, даже обиходный предмет интересовал его только тогда, когда выражал труд создавшего его мастерового. Но едва этот рабочий вливался в производство, каждый член которого специализировался в какой-нибудь одной операции, предмет в глазах Ренуара становился анонимным. «Это противоестественно. Ребенок не может иметь несколько отцов». Ренуар полагал, что наука не выполнила своего назначения, отказавшись от борьбы за индивидуальное выражение, и стала, наоборот, служить меркантильным интересам, способствуя серийному производству.
Совершенство готовых изделий — идеал, который руководит ныне промышленностью, — его не трогало. Он любил повторять изречение Паскаля: «Лишь одно интересует человека — это сам человек».
В качестве черточки, характеризующей дом моего деда, стоит упомянуть, что в нем не было безделушек. Бабка терпеть не могла мелкие принадлежности и украшения, которыми, как правило, любят окружать себя женщины. Она одевалась строго и не загромождала комнат мебелью. Лента в корсаже казалась ей излишней. Ей нравилось, чтобы каждый предмет имел свое назначение, причем совершенно очевидное. Визит к соседке, у которой мех для раздувания углей был украшен розовыми бантами, вызвал немало шуток в семье.
14
15