Мадам Леви была крупной брюнеткой, и Ренуар поначалу ее побаивался. Ему еще никогда не приходилось обнимать женщины. «…Насколько я помню, она была недурна, но костиста, крупные ноги и руки, красивая грудь…». Она часто спускалась в мастерскую — квартира хозяина находилась над нею, — смотрела, как мой отец работал, вздыхала: «Я так одинока… я так скучаю». И Ренуар заканчивал: «Эта сентиментальная неряха несомненно начиталась „Мадам Бовари“!.. Я был начеку — мне было не до нее. В сущности, она была славная баба и хотела оказать мне услугу». Ренуар был околдован ремесленной стороной своей работы. Несмотря на возражения мсье Леви, который хотел побольше Марий-Антуанетт («…это из-за гильотины… буржуа обожают мучеников… особенно после сытного обеда, завершенного рюмочкой ликера»), отец выучился формовать вазы. Он подружился со старым рабочим, ведавшим обжигом, и тот открыл ему секреты ремесла. Потягивая дешевое винцо, старик давал ему советы: «Пить надо… но только разбавленное вино. Если не пить, жар от печей иссушит. Я знал одного, так на нем не осталось нисколечко мяса… кожа да кости… сердцу и легким нельзя было расширяться, из-за тесноты… вот он и умер! Следи, чтобы вазы не слишком быстро переходили от темно-красного к вишнево-красному цвету. Нельзя ослаблять огонь, лому не оберешься». Обжиг продолжался двенадцать часов. Хозяйка сама приносила мастерам обед: «Кушай, дружок, я сварила славный бульон…». Однако Ренуара слишком занимал переход цвета предметов в печи, и заботы хозяйки оставались незамеченными. Старый рабочий посмеивался: «Ты слишком молод, я чересчур стар, ей не везет!»
Своими воспоминаниями отец делился беспорядочно. Если мне и удается более или менее восстановить факты, относящиеся к его пребыванию у фарфорщика, хронологической канвы не хватает. Этот период длился, по-видимому, пять лет. Следовательно, воспоминания о нем приложимы как к тринадцатилетнему мальчику, так и к восемнадцатилетнему юноше. За эти пять лет Ренуар постиг основные стороны жизни — искусство и любовь, вернее, женщин. Тут же добавлю, что за несколькими неизбежными исключениями, женщины были для него воплощением искусства в жизни.
Ренуар протестовал, когда его причисляли к интеллектуалам. «Меня нисколько не занимает, что происходит под моей черепной коробкой. Я хочу осязать… по меньшей мере видеть!..» Слово «искусство», которое он был вынужден в конце концов признать — «приходится говорить на языке своего времени», — из отвлеченного понятия превратилось для него в вещественное, в тот день, когда случайная прогулка привела его к фонтану Невинных[31]. Он видел его не в первый раз. В то время о нем много говорили. Правительство решило не жалеть расходов, чтобы создать достойное обрамление памятнику. Наполеон III, взявшийся энергично украшать и оздоровлять Париж, не останавливался ни перед чем: резали по живому, пример чему — осуществление проекта Османна. Мальчику Ренуару все эти ниспровержения нравились. На него, несомненно, оказывала влияние Лиза, стоявшая за прогресс. Позднее в разговорах пожилого человека часто чувствовалось сожаление об утрате старинных кварталов. Я уже упоминал об этом и не раз к этому вернусь. «Ты не представляешь, как красив и интересен был Париж!.. И что бы ни думали Османн и прочие разрушители, город был много здоровее, чем теперь. Улицы были узкими, и канавки на них не всегда хорошо пахли, но за каждым домом был сад. Многим еще было доступно удовольствие — нарвать на своей собственной грядке салат, перед тем как его подавать на стол».
Фонтан Невинных был сооружен при Карле IX на месте старого кладбища Невинных, известного в старину четырьмя коммунальными ямами, куда сбрасывали неопознанные трупы. Работы производились незадолго до Варфоломеевской ночи. Мастера высекали тонкие орнаменты фонтана, когда в ямы стали сбрасывать перебитых протестантов. Революция решила упразднить кладбище, напоминавшее о минувшем времени, и открыть на его месте рынок для огородников и зеленщиков из деревень Шаронны, Монтрейя, то есть северо-восточного пригорода. Времена бесцельных разрушений миновали. Военные победы сделали революцию более терпимой. Это послабление свойственно всем революциям, «включая и христианскую», говорил Ренуар. Как бы то ни было, фонтан был благоговейно перенесен на край площади и таким образом спасен от уравнительной мотыги… Те, кто хотели полюбоваться рельефами фонтана, должны были проложить себе дорогу к нему сквозь нагромождение деревянных палаток, лотков, разных животных, пригнанных сюда торговцами. В 1855 году эту шумную публику разогнали, а затем разбили на категории, зарегистрировали на вновь устраивавшемся рынке, где каждому отводилось место в определенном ряду. Площадку старого кладбища очистили и фонтан снова перенесли на свободное место. Там, где были груды костей и кое-как сколоченные палатки, разбили сквер с великолепными деревьями. Из духа противоречия Ренуар сожалел о толкучке рынка. «Я не люблю, когда произведение искусства подают на блюде. Они сделали то же самое с собором Нотр-Дам, который превосходно простоял века в окружении старых домишек. Если существует искусство, то я утверждаю, что его нет вне жизни. А когда убивают жизнь… Да что говорить! Все это из-за вошедшей в моду мании выставлять напоказ нашу „изысканность“. Мещанки не хотят больше вдыхать запах рыбы».
31