Так вот, однажды утром юный Ренуар вздумал остановиться перед фонтаном Невинных. Он подумал, что барельефы фонтана могут быть отличными мотивами для фарфора. На следующий день он вернулся с альбомом и карандашом. Он без труда отличил работу Жана Гужона[32] от остальных скульптур. Его зять Лере рассказал ему историю фонтана, и тогда в уме моего отца возник первостепенный вопрос: «Фигуры примерно одни и те же: изваяны красивые девушки с приятным телом — несомненно жены или приятельницы скульптора. Почему же фигуры Гужона привлекательнее фигур Леско[33]?.. Почему я могу часами любоваться первыми, тогда как остальные мне так скоро надоедают?» Ренуар заключал: «Было бы чересчур просто иметь на все ответ».
Слушая рассказ Ренуара о фонтане Невинных, я далеко не полностью оценивал значение его заявлений. Это было под вечер. В мастерскую прокрадывались сумерки. Отец то и дело смолкал — он украдкой взглядывал на незаконченный холст — те цветы, которые он писал накануне, писал в этот день и станет писать на следующий. Ему нужно было, чтобы как-то проходило время, пока растерянность, вызванная смертью моей матери, не перейдет в состояние некоей примиренности. Пока у него не хватало мужества взяться за крупную фигуру или отправиться писать пейзаж. Усевшись глубоко в кресле, он ждал пока стемнеет. Детские воспоминания, как мне кажется, облегчали его душевное состояние.
«Тебе следовало бы посмотреть Фонтан. Мне никак нельзя! Это такая канитель — сдвинуть меня с места… Передай сигарету. Подумать только, что я не гожусь даже на то, чтобы самому свернуть сигарету!» Он бросал взгляд на свои руки, изуродованные ревматизмом. «Готовенькие сигареты… словно содержанка!» Это сравнение его забавляло, и он часто к нему прибегал. Оно поразило меня, когда за несколько лет до этого мать купила ему автомобиль. «Ну вот, я — и в автомобиле, как шикарная кокотка». И тут же перескакивал к прошлому. «У этих женщин Жана Гужона что-то от кошки. Кошки — единственные женщины, о которых стоит говорить. Их всего веселее писать. Впрочем, я вспоминаю дебелую козу — это была великолепная особа! Мне доставляли немало удовольствия китайские собачонки. Они восхитительны, когда потягиваются». Отец любил сравнивать человеческие существа с животными. «Дарвин ничего в этом не смыслил. Почему говорить только об обезьянах? Имярек (он называл крупного торговца картинами), несомненно, происходит от обезьяны. Но среди предков Виктора Гюго безусловно фигурирует жеребец. А как много женщин, похожих на гусынь!.. Что не мешает им быть очаровательными. Гусыня — это ведь такая прелесть!»
Думая угодить отцу, я купил в Луврском музее муляжи барельефов Жана Гужона в уменьшенном масштабе; он едва на них взглянул. Зато репродукция Девы Марии XII века его восхитила. Я приобрел ее мимоходом, случайно. У Марии была удлиненная фигура, неуклюже вылепленное лицо и особенно невероятно выглядел младенец, слишком маленький, одеревенелый, с неподвижным взглядом дешевой куклы. Замечания Ренуара открыли мне новые горизонты: «Что за прелесть в этой французской мещанке, и какая стыдливость! Им везло — я говорю о резчиках по камню, строивших соборы. Они знали, что всю жизнь будут делать одно и то же: Деву с младенцем, апостолов, четырех евангелистов. Меня бы не удивило, если бы оказалось, что иные из них ограничивались каким-нибудь одним из этих сюжетов. Какая свобода! Нечего заботиться о том, что рассказываешь, поскольку это уже сделано сотни раз до тебя. Главное — освободиться от сюжета, избежать повествовательности, а для этого надо выбрать что-нибудь знакомое всем: еще лучше, когда вообще нет никакого рассказа!» Он говорил это, присматриваясь к своей картине. «Кажется, чересчур темно, придется отставить эти розы. Позови-ка Большую Луизу». Во всем, что касалось его ремесла, отец был чрезвычайно дотошен. Палитра и кисти всегда были тщательно промыты и чисты. Заботы о них доверялись лишь немногим. Такое доверие заслужили мать и Габриэль. Теперь палитра и кисти поручались Большой Луизе. И, уже с дымящейся вечной папиросой во рту, он добавлял: «…Подумать только, что это всего лишь гипсовая копия. Гипс вовсе не так плох, но у него не хватает благородства. Жан Гужон очень талантлив, но чтобы сохраниться в репродукции, надо быть недюжинно сильным».
32
33