Тогда господствовала школа Фонтенбло[38]. Поддаваясь вкусам публики, мой отец признал свое восхищение этими художниками природы: «Я балдел от изумления перед Руссо[39] и Добиньи[40]. То, что среди них самый великий человек Коро[41] — мне стало ясно сразу. Его никогда не забудут. Мода не властна над ним, как и над Вермеером Дельфтским. Я возненавидел Милле[42]. Его сентиментальные крестьяне напоминали мне актеров, переряженных в поселян. Сердце мое принадлежало Диазу[43]. Он был мне доступнее. Я говорил себе, что если бы я был художником, то хотел бы писать, как он, что, возможно, мне бы и удалось. Кроме того, мне по душе, когда в лесном пейзаже чувствуется сырость. Пейзажи Диаза нередко пахнут грибами, прелым листом и мхом. Его картины напоминали мне о наших прогулках с матерью в рощах Лувесьенна и в лесу Марли».
Позднее Ренуару довелось познакомиться с Диазом. Он не мог без волнения рассказывать об этом эпизоде, как будто вновь становился благоговейно взирающим на мэтра юношей. Вот как произошла эта встреча. Ренуару еще не было двадцати лет. Он перестал заниматься росписью по фарфору благодаря обстоятельствам, о которых будет рассказано ниже, и зарабатывал на жизнь декоративными росписями. Когда он мог себе это позволить, Ренуар ездил в деревню писать на природе. Однажды в лесу Фонтенбло, когда он был на «мотиве», его вдруг окружила компания развязных парижан — подгулявших приказчиков галантерейных магазинов и гризеток, которые стали издеваться над его рабочей блузой. «К великому огорчению твоего деда, готовая одежда одерживала верх и люди стали напоминать манекенов. Готовая одежда плоха тем, что она делает элегантность общедоступной, и этим превращает ее в элегантность коммивояжерскую. Ныне рабочий рядится в буржуа за двадцать пять франков пятьдесят сантимов. В годы моего детства рабочие гордились своей профессией. Например, плотники даже по воскресеньям носили широкие бархатные панталоны с поясом из синей или красной фланели, маляры не расставались с беретом и галстуком-бантом. Потом они поступились своей профессиональной гордостью во имя тщеславия, чтобы походить на буржуа. В результате, улицы Парижа словно наполнены фигурантами из пьес Дюма-сына». И в заключение добавлял: «Это все вина англичан!»
Возвращаюсь к эпизоду в Фонтенбло. Ренуар сделал вид, что не слышит замечаний шутников, и продолжал писать. Один из шалопаев, подзадоренный этим молчанием, выбил у отца ударом ноги палитру. Можно себе представить хохот его дружков. Ренуар бросился на обидчика. Его тотчас повалили на землю полдюжины молодчиков. Девки били его зонтиками: «окованным концом по лицу, они могли выколоть мне глаза». Вдруг из кустов появился человек лет пятидесяти, высокий и крупный, также нагруженный принадлежностями художника. У него была деревянная нога и в руке он держал толстую палку. Незнакомец тотчас освободился от снаряжения и ринулся на помощь своему молодому собрату. Град ударов его увесистой трости быстро разогнал нападающих. Мой отец вскочил на ноги и принял участие в потасовке. Девки кричали, как напуганные куры, и цеплялись за своих кавалеров. Поле боя вскоре осталось за художниками. Не слушая благодарностей своего спасенного собрата, хромой подобрал холст и внимательно его рассмотрел. «Недурно, совсем недурно. У вас способности, несомненные способности. Но почему у вас все так черно?» Ренуар ответил, что многие художники, которыми он восхищается, пишут именно так. «Даже тень листвы обладает светом, — сказал незнакомец, — посмотрите хотя бы на ствол того кедра. Асфальт — условность, и долго она не продержится. Как вас зовут?» Они сели на траву, и Ренуар рассказал о себе и своих скромных желаниях. Незнакомец в свою очередь назвал себя. Это был Диаз. «Приходите ко мне в городе поболтать». Несмотря на свое восхищение, Ренуар никогда этим приглашением не воспользовался. «Мы бы вели беседы, обменивались мыслями. Я был молод, но уже знал, что несколько штрихов карандаша значат больше, чем самые великие теории. По крайней мере в моих глазах! Я никогда не пропускал дня, чтобы чего-нибудь не намарать, хотя бы яблока на листке записной книжки, ведь так легко утратить навык». Эти доводы отца меня не совсем удовлетворяют. Я склонен, скорее, отдать предпочтение голосу инстинкта, не вполне заглушенному восхищением и подсказывавшему юному художнику, что Диаз и он были людьми не совсем одной крови.
Прогресс вынудил Ренуара отказаться от профессии художника по фарфору. Это произошло в 1858 году. Ему было семнадцать лет. Тогда был только что освоен процесс печатания на фарфоре и фаянсе. Портрет Марии-Антуанетты, выполненный однажды, можно было воспроизводить механически тысячу раз. Это знаменовало конец прекрасного ремесла. Хозяин долго размышлял, теребя свою внушительную империалку[44]. Покупка печатных станков требовала больших денег. Кроме того, он смутно чувствовал, что время таких маленьких кустарей, как он, прошло. Отныне фарфор и фаянс изготавливались на заводах с высокими трубами, огромными маховиками, конторами с приказчиками в крахмальных воротничках. Хозяин-рабочий в своей белой блузе и со своей квартирой, отделенной от мастерской винтовой лестницей, отходил в прошлое наравне с париками королевских времен и свечками. Хозяин Ренуара решил продать помещение и переселиться в деревню. Его особенно привлекало выращивание дынь. Супруга Леви, темноглазая красавица, сожалела о решении мужа: она боялась деревенской скуки, да и мастерская стала необходимостью в ее жизни. Она любила проверить впечатление от нового платья на насмешливых подмастерьях, не стесняясь сказать при этом, что в жаркую погоду не носит корсета. Юный Ренуар уже не боялся запускать глаза за выемку ее корсажа, когда она наклонялась к нему, чтобы посмотреть работу. «У меня начали расти усы. Это ее смешило». «Опасайся тех, кто равнодушен к красивой женской груди…» — добавлял он. Хозяйка решилась его поддержать, когда он, посоветовавшись с товарищами, предложил мсье Леви совершенно невероятный проект. В семнадцать лет с моим отцом уже происходило то, что должно было затем повторяться всю жизнь: собратья считали его своим старшим. Договорившись между собой, они вручили свою судьбу «господину Рубенсу», как они дружески прозвали моего отца. Было решено основать кооператив. Доходы должны были идти на оплату хозяину за аренду помещения, а остальное предполагалось делить поровну между рабочими. Ренуар задумал соперничать в скорости с машинами, которые лишили их заработка. Мадам Леви упросила своего супруга согласиться. Он решил на время отложить выращивание дынь, чтобы помочь новому кооперативу в коммерческих делах. Приступили к работе. Ренуар стал с невероятной быстротой покрывать вазы и тарелки изображением полногрудой Венеры. Надо было победить «прогресс» на его же собственной территории, доказать, что «рука» парижского ремесленника стоит большего, чем шестерни и поршни, лоснящиеся от масла. В сопровождении мсье Леви Ренуар отправился предлагать свой товар оптовикам с улицы Паради. Цена его изделий оказалась ниже, чем цена продукции, украшенной механическим путем. Увы! Торговцы очень сдержанно отнеслись к его предложению: им нравилось в серийных тарелках то, что каждая из них в точности походила на остальные. «Я проиграл из-за любви к однообразию, столь развитой у людей нашего времени. Пришлось отступить». Ренуару было около восемнадцати лет. Закрытие фарфоровой мастерской не так огорчило его, как показалось докучным. «Себе на жизнь всегда заработаешь. Но я терпеть не могу принимать решения. Поплавок… сам знаешь…» Я уже упоминал о его «теории поплавка»: «Ты следуешь течению… те, кто хочет плыть ему навстречу, безумцы или гордецы, не то, еще хуже, разрушители. Время от времени ты делаешь движение рулем вправо или влево, но всегда следуя направлению течения». Меня это не убеждало, и я напомнил моему отцу, что с его именем связывают революцию импрессионистов, и именно он будто бы изменил самые основы современного искусства. Он смотрел на меня с насмешливой улыбкой. Мне хотелось бы дать представление о его выражении, когда что-нибудь его забавляло, что случалось часто. Словно каждая пора его кожи излучала веселость, даже борода будто корчилась от внутреннего смеха. Его и без того живые светло-карие глаза тут буквально светились. Этим выражением злоупотребляют, но применительно к Ренуару оно оправданно. Его глаза как бы излучали частицы света.
38
39
40
41
42
43