Ох и трудная это забота – из берлоги тянуть бегемота. Книга 1

— Уважаемые господа, в Чили у меня был друг. Больше всего он мечтал, чтобы его песни когда-нибудь прозвучали на родине. Посвящается русским морякам.

Первый аккорд грянул торжественно:

Было время, я шел тридцать восемь узлов
И свинцовый вал резал форштевень,
Как героев встречали моих моряков
Петроград, Лиепая и Ревель.
А сейчас каждый кабельтов в скрипе зубов,
И хрипит во мне каждая миля.
А было время, я шел тридцать восемь узлов
И все сверкало от мачты до киля.

И мне верили все: и враги, и друзья,
От зеленых салаг до главкома.
И все знали одно: победить их нельзя,
Лееров их не видеть излома.
И эскадры, завидев мой вымпел вдали,
Самым главным гремели калибром.
И я несся вперед, уходя от земли,
До скулы оба якоря выбрав.

Паузы акцентировали внимание на главном — на трагедии. Будь исполнитель чуть моложе, в голосе бы звучала незрелость. После сорока потерялось бы что-то главное. Сейчас голос завораживал, не отпуская, держал в напряжении. Зверев это почувствовал, оттого эффект только усилился. Ему удалось сделать мелодию мягче, нежели в авторском исполнении.

Было все это так. Мы не ждали наград.
И под килем лежало семь футов.
Ждали дома невесты, и ждал нас Кронштадт,
Как фатою, туманом окутан.
Было все это так, только время не ждет,
Вот сейчас бы и дать самый полный!
Я в машины кричу: «Самый полный вперед!»,
Да не тянут винты, вязнут в волнах.

У многих блеснула непрошенная слеза. Федотов закрыл глаза, скрывая нахлынувшие чувства. Неожиданно защемило в груди. В отличие от местных он знал будущее.

Не могу, стану в док, отдохну до поры,
Не пристало Балтфлоту быть слабым.
Лучше флаг в небо взмыть и, кингстоны открыв,
Затопить свой усталый корабль.
Но разве выскажешь все это в несколько слов,
Когда снятся в кильватере чайки,
На компасе норд-вест, тридцать восемь узлов,
И все сверкает от пушки до гайки!

Проигрыш известил слушателей об окончании. Мгновенная тишина. Никого вокруг не видя, Федотов верблюдом мотал головой. В этот момент ему было плевать, что о нем подумают. Дома он не был поклонником Розенбаума, но услышать ТАКОЕ перед «Цусимой»… Захотелось спрятаться в полутьме заполненного до отказа зала.

Положение спасли мальчишки. Разразившийся гвалт: «Что это? Ох, господи, откуда? Почему мы не слышали. Как тридцать восемь узлов…», и пространные объяснения Зверева, что, мол, это авторский произвол, но из песни слова не выкинешь, позволил старичкам прийти в себя. Вновь стать несгибаемыми, бесчувственными.

Федотову, наконец, удалось про себя произнести: «Что б ты ср…л колючей проволокой. Так же убить можно».

Димон все понял, но не раскаялся.

— Господа, пора и честь знать, — голос капернга известил об окончании первого дня испытаний.

* * *

— По последней?

— Давай.

В гостиничные окна вливался призрачный свет белых ночей. Спать не хотелось.

— Дим, как тебе Эссен?

— Твердый мужик, только слух слабоват.

— ???

— Таких со сцены всегда видно. Не ошибешься.

Помолчали.

— А вообще?

— Дык, люди, как люди. Штурманцы еще пацаны, вроде не отморозки. Капитана мы поленом в пролетку загрузили. Поначалу показывал высокий штиль, а потом мордой в салат…

Димон вздохнул, будто лишившаяся девственности портовая шлюха.

— Есть всякое на свете, что кажется новым, а все было в веках. Куприна читал?

— Это сказал Куприн?

— Это математик Экклезиаста цитировал.

На лице Зверева отразилось несуществующее раскаяние.

— А причем тогда Куприн?

— Он писал о здешних офицерах. Вместо утонченности, все больше думают, где бы до получки перехватить, и дуреют. Еще наивняк, конечно, редкостный.

— Дык… Одно мне не понятно, что дома-то все с придыханием: «Ах, русское офицерство, ах поручик Голицын».

— Это, брат Зверев, проявление не выявленного пока закона природы. Ты вот об Иосифе Виссарионовиче как?

— Трезво. Виссарионович спас Россию!

Склонив голову набок, Зверев, словно петух, одним глазом разглядывал Федотова.

— А авторскую песню откуда знаешь?

— Батя был любитель, для него пел.

— Ну, тогда еще раз по последней.

* * *