До службы отец попытался дать сыну понимание существа политических преобразований, но без особого успеха. В этом возрасте люди редко интересуются политикой. Сам же Зверев на первых курсах стал захаживать к «нацикам». Длилось это недолго. Тамошняя публика показалась ему излишне категоричной, а местами откровенно глуповатой. Так или иначе, но след в душе Димона был оставлен всеми.
В отличие от этих двоих, тридцатипятилетний Владимир Ильич Мишенин был типичным наследственным российским интеллигентом: немного либералом, в меру честным и конечно трусоватым. С его внутренней неуверенностью конфликтовало стремление к успеху. Была в нем еще одна особенность — таких, как он, частенько называют «тормоз». Мишенин окончил саратовский университет. Успешно защитил кандидатскую по математике, но написать докторскую не сумел — перестройка углубилась до неприличных размеров. В студенческие годы Мишенин увлекся водным туризмом. Последние годы он работал админом. Денег на жизнь не хватало, и мира в семье этоё не добавляло. Приходилось подрабатывать почасовиком в местном университете «Природы и человека». Ильичу было непонятно, почему в «Природе и в человеке» преподают математику и иные точные науки, но денежки хоть и небольшие, но капали. Не понимали этого и жители неглупого подмосковного городка, но детей своих на учебу исправно отдавали.
Сейчас Зверев в очередной раз вспоминал, как повстречал Мишенина.
— Эт точно! Досталось нашему Ильичу, но какая была встреча! — смакуя каждое слово, в который раз рассказывал Дима. — Степаныч, представь! Иду я себе, как нормальный пацан. Вдруг сзади: «Труу, куды прешь, ирод»! Боковым зрением замечаю — выкатывается из-под копыт бомжара. Бомжара такой нормальный, в лохмотьях и с фингалом, все как положено. Делаю шаг, второй… и тут меня замкнуло по-черному — абориген в драных «Адидасах»! Не поверишь, на хребтине шерсть зашевелилась. Если алкаш сшибет десятку на пиво, то мне дорога только в дурдом. Как говорил мой главстаршина: «Дилемма, однако». Оглядываюсь — слава Богу! Декорации на месте, а клиент на пиво не просит. Уф, пронесло! Трезвенник попался.
Отложив свежий номер «Московского листка», Ильич улыбнулся.
— Да уж, натерпелся я. Представьте: я шагнул через порог своей дачки и… сел по пояс в снег. Домика нет, соседей нет. Поорал — никто не отзывается. Кошмар! Делать нечего — двинулся в сторону Александровки, а уже вечером оказался в Москве. Только позже я понял, что меня выбросило в ближнем Подмосковье. Дальше плохо, меня тут же ограбили, подкинув взамен какое-то тряпье. Мыкался по ночлежкам — ждал, пока сойдет фингал. Спасибо господину Горькому — надоумил писать письма, тем и кормился. Потом судьба повернулась ко мне задом, а конкурент передом. Пасть раззявил — мол, пишу я безграмотно. Тут-то весь мой бизнес и накрылся медным тазом. Платить за ночлежку стало нечем.
Выхожу, солнышко светит, а на душе тоска. С горя чуть не угодил под копыта, а тут этот тип в котелке. По морде видно: Аль-Капоне отдыхает. Я пытаюсь увильнуть, а этот, со зверской рожей, меня этак тростью за шею и вдруг делает «ку».
Сидя в кресле, Ильич обеими руками показал, как он увидел это самое «ку».
— Ага, — вставил Дима, — а когда владелец «адидасов» ответил «ку», я его для страховки: «Здесь продается славянский шкаф?»
— Ты бы еще спросил, где сидит Ходорковский, точно бы довел до инфаркта, — улыбнулся порозовевший Мишенин.
— Господин Доцент, а что нынче пишут в газетах? Участники шахматного конгресса не объявились? — сменил разговор Зверев.
После встречи с Мишениным в газетах стали мелькать объявления о поиске участников междупланетного шахматного конгресса, состоявшегося в городе Нью-Васюки. В объявления Зверев включил пару знаковых фамилий: Никиту Хрущева и Элвиса Пресли. Чем был продиктован это выбор, осталось загадкой.
— Конгрессмены не объявились, а пишут, что времена нынче тревожные. Война с Японией, батенька, победами не радует, а на фронте затишье. Еще пишут, что городового Василия Герасименко искусал за руку вор-рецидивист Владимир Соловьев.