— М-да, но как такое искусство могло быть забыто, сохранившись только на краю света? Уму непостижимо, — сомнения в голосе репортера прозвучали.
После демонстрации тайной борьбы репортер стал частенько величать Димона — Дмитрием Павловичем.
Несколько дней спустя.
Еще до презентации клуба Мишенин с Федотовым стали его завсегдатаями. Борис частенько сходился в вольной борьбе с Колей Львовым. Ильич ограничивался разминками, лишь изредка Звереву удавалось подвигнуть его на отработку пары приемов самообороны.
Удивительно, но среди будущих борцов подросткового возраста Мишенин пользовался непререкаемым авторитетом. Уважение к нему выросло до небес после того, как Владимир Ильич взялся репетировать по математике одного из пареньков. Зверев как-то услышал разговор: «Васька, ты представляешь! Доцент так много знает! Он даже звезды на небе может сосчитать!» Уточнять, что за звезды мог считать близорукий Ильич, Дима не стал.
Зверев же все глубже втягивался в клубную работу, можно сказать горел своим первым собственным делом. Одновременно он озаботился выявлением психологических особенностей участников. Мишенин по этому поводу ехидно заметил, мол, лучше поздно, чем никогда вспомнить, чему учили в просвещенном времени. Между тем, что-то такое Зверев нарыл, ибо двоих отчислил. Одним из приемов являлся разговор в командирской. В присутствии тренеров или с глазу на глаз — это решал Психолог.
Федотов с Мишениным попивали в командирской чай, когда туда вошли Зверев и Виктор Шульгин. Молодой жандармский поручик был едва ли не самым дисциплинированным из воспитанников. Зверев привлек его в надежде слупить с жандармского управления денежки. Пока не получалось, но надежда, как известно, умирает последней. На самом деле он пригласил двоих, но второй, не выдержав, слинял. По этому поводу Зверев изрек: «Жандарму собачья смерть». При этом Димон ни в малейшей степени не испытывал к жандармам неприязни — сработало его пристрастие к «боцманским» шуткам.
Виктору Сергеевичу Шульгину только-только исполнилось двадцать шесть лет. Был он темно-рус и сероглаз, с теми чертами лица, что через десяток лет должны подчеркнуть твердость характера. Хорошего роста и правильного телосложения, он и манерами заметно выделялся среди остальных воспитанников. Зверев познакомился с ним через Гиляровского.
Федотов давно разбирало любопытство, что это за фрукт «в мундире голубом». Не прочь был поболтать с офицером и Мишенин. Вове сделали внушение, чтобы тот случайно не брякнул лишнего и вообще был паинькой. На удивление Ильич согласился — не иначе в тот день в природе произошло что-то особенное, может, рванул вулкан Фудзияма, а может, соседский кот нагадил.
Гость выразил всем приветствие. Присел. Кивком поблагодарил Зверева за налитый чай. Глазами поискал бокал — дома в имении чай пили только из большой посуды.
— Виктор, мы пьем из маленьких чашек, в них лучше слышен чайный аромат, но если хочешь — принесут.
— Да что Вы, не надо, — взмах руки, — так даже лучше.
Ильич поведал о чайной церемонии, добавив, что все пошло из Китая, а японцы по большей части выходцы из Кореи. Гость внимательно слушал. В завершении «лекции» Мишенин открыл источник своих познаний:
— У меня был приятель, кореец Виктор Цой, так он знал и китайский, и японский.
Федотов от греха подальше решил сменить тему, его интересовало другое, тем паче Зверев никаких ограничений в теме разговора не ставил.
В отличие от Зверева, отношение Бориса к жандармам было неоднозначным. В детстве они были все, как один, очень усатыми «плохишами». В зрелости он сообразил, что жандармы, считай, те же менты, но и к последним он испытывал иррациональное недоверие. Основанием к тому была лежащая на большинстве из них печать профессионального цинизма, примерно такого же свойства, как и на медиках. Пришлось настраиваться на положительный лад. В итоге протекал обычный разговор, какой бывает, когда встречаются люди, мало знающие друг друга, но испытывающие взаимную симпатию.