Два пассажира, сидевшие напротив Мишенина с Федотовым, вели нескончаемый разговор:
— Если хотите — мы вступаем в полосу оскудения нравов, и при нынешнем курсе правительство беспомощно предотвратить расхищение народных благ.
— Эта бюрократия — бездушная и подлая машина. Помните, Гончаров, лучший знаток ее, сказал: «Одни колеса да пружины, а живого дела нет…». Эта бюрократия печется о сохранении своего покоя — и только!
Впервые ехавший поездом Мишенин, с интересом рассматривал интерьер вагона. Против ожидания перегородок в вагоне не оказалось. Более всего вагон напоминал старинную электричку, где скамьи были сделаны из лакированных реек, а оконные рамы из красного дерева. Два керосиновых фонаря по концам вагона едва разгоняли темень, а стоящая посреди чугунная печь немного чадила. Дыма в вагоне добавляли нещадно смолящие любители покурить — взять билет в вагон для некурящих никто не догадался. Неожиданно в памяти всплыло, как однажды родители навещали дальних родственников. Это было под Горьким. Тогда ехали электричкой с такими же сидениями и окнами, открывающимися вниз. Последнее воспоминание толкнуло другое, и еще другое, и вдруг Мишенин понял, отчего он так вслушивается в разговор попутчиков. Ильич услышал ту же манеру, интонации и даже язык, на котором говорили его родители.
На душе стало тоскливо. Родители ругали власть и эти, что напротив, тоже ругают власть. Родители сетовали, что профессор математики получает позорно мало, и эти о том же.
Ильичу хотелось вступить в разговор и так же укорять власть, но не эту, а другую, ту, о которой подспудно мечтали эти люди. Он душой чувствовал, что они такие же русские интеллигенты, как он сам и его родители, но отчего они так ошибаются? Захотелось непременно все растолковать, во всем убедить.
Искоса поглядывая на ерзающего Мишенина, Федотов вспоминал, как они изо дня в день, обрабатывали математика. Всплывали отдельные фразы:
«Очумели!? Да не пойду я с вами. Совсем шизанулись! — при этом математик резко поднимал плечи и так же резко поворачивался в профиль, мол вот я какой».
«Вова, в этот мир нас загнали, как тараканов. Мы здесь никому и ничего не должны».
«Ильич, помоги проверить „наручники“. Я тебя спеленаю, а ты скажи, где давит».
«Да вроде бы не больно, интересно, а я так смогу?»
«Доцент, ты конкретно пел о первичном накоплении».
«Причем тут накопление, я просто не хочу».
«А вкусно кушать?»
«Ильич, ты сам прогнозировал — наше прогрессорство затронет промышленность, отразится на политике и бумерангом лупанет по нам. Ты пойми — найдутся, кто непременно попытается нас уничтожить. Тебе ли не понимать, как системы сопротивляются изменению. К этому надо готовиться отнюдь не умозрительно».
«Неужели без этого не обойтись?»
«Не обойтись. Пока сами не прочувствуем, сколь легко отобрать, будем простачками. В итоге все потерям. Ильич, нам надо увидеть мир таким, каким он является в реальности».
День за днем, неделя за неделей двое обрабатывали Доцента. Друзья понимали, у каждого человека есть некий предел, переступить который он не в состоянии. Одновременно им было очевидно — их математик подвержен внушению. Оставалось найти форму участия, не противоречащую его базовым убеждениям. Остановились на том, что Ильич будет только «помогать». Что такое «помогать» пока не имело четко оговоренных границ. В настоящий момент Ильич согласился посмотреть на все со стороны. Резон в том был не малый — сторонний взгляд еще никому не вредил. Друзьям же требовалось намертво связать Мишенина, отвратив его от навязчивой идеи «спасти мир». Сама по себе здешняя власть переселенцам не мешала, но был Мишенин, что мечтал пророчествовать налево и направо. Единственным действенным лекарством против такой глупости мог явиться настоящий, полноценный страх неотвратимого возмездия.
Мишенин наивно полагал, что достаточно заявить в сыскное бюро о покушении на известного человека, как сразу многое изменится. Он просто бредил идеей сообщить о грядущем покушении на Столыпина и тем изменить историю. В сознании Ильича не укладывалось, что тут же последует очень жесткий вопрос, откуда он все это знает.
Вопрос последует от людей прагматичных, не располагающих «фантастиками», но понимающих, что заявитель имеет контакт с самой опасной частью подполья!
Столь же наивно Ильич предполагал повлиять на здешних либеральных интеллигентов, убедив их отказаться от своей мечты. Повлиять, совершив переворот в сознании многих и многих тысяч людей! Доцент отчего-то никак не мог принять очевидного: развитие исторических событий следует сравнивать с течением могучей реки. Для изменения ее потока надо приложить титанические усилия. В этом смысле отдельная личность не может играть существенной роли: убери одного лидера, движение тут же подхватит другой. Если же движения нет, то попытки отдельной личности изменить ситуацию обречены. Не случайно не нашлось достойной замены Столыпину.