— О куда тебя потянуло! Ильич, ты помнишь наши баталии о вмешательстве в историю? Дима тогда сказал, что мы заурядности. Так это же во всем. Возьмем, к примеру, меня. Ну, руководил я кое-какими проектами, даже до миллиона долларов доходило. И что? А ничего! Деньги не мои, да и знания… чуть что, сразу бежал в Московский энергетический институт. Теперь ты, Ильич. Аналогия полная. Кандидат наук, а получал гроши. Я выезжал за счет организаторских, ты за счет чуть-чуть лучших знаний, а в целом мы — «так себе». Эх, Ильич. Разве не ясно, что родись мы в этом времени, так и была бы нам грош цена.
— Ясно-то, ясно, но так хотелось спасти Россию, стать сильным и дарить.
— Ну, в этом нет ничего нового. Это так легко. Вот только боятся люди данайцев. Не хотят они получать дары, хоть тресни. А что тебя так разволновала реакция Попова на полицаев?
— Тут такое дело… — Ильич на мгновенье примолк, сжался, как перед прыжком в ледяную воду.
— Я недавно Ивану Филипповичу обронил, что Николай второй воспитанный и незлобивый человек, а он на меня так странно глянул и ответил, что, мол, да, воспитанный и просвещенный монарх, сам же перестал на меня смотреть.
Мишенин замер, вспоминая, какую он ощутил к себе холодность со стороны Усагина.
Борис! — в голосе Мишенина прозвучали истеричные нотки. — Он, прощаясь, не подал мне руки! Я же видел, он специально взял промасленную деталь своего насоса и говорит: извините, руки грязные, а сам в сторону смотрит. А сегодня Попов нас открыто презирал.
Мишенин горестно взмахнул рукой, будто пытаясь защититься.
— Ты не думай, я все понимаю. Монархии себя изжили, они неповоротливы и потому уступают место буржуазным республикам, но дома я даже представить себе не мог, как здесь все это выглядит. В этом есть что-то противоестественное.
Борис, вслушиваясь в интонации, догадался, что под «противоестественным» Ильич подразумевал реакцию общества. Федотову было любопытно наблюдать, как по мере вживания в этот мир меняются представления Ильича. Появились первые более-менее трезвые оценки, но и старые догмы сидели крепко.
— Владимир Ильич, а ты читал «Красное колесо»?
— Ну конечно, каждый интеллигентный человек читал Солженицына, — в голосе отчетливо прозвучала надменность.
— А ты попытайся восстановить в памяти написанное.
— Борис Степанович, но он же ненавидел коммунистов! — опешил Мишенин.
— Так и отлично! Тебе, возможно, покажется странным услышать от меня, но я действительно считаю, что Александр Исаевич ни полслова не солгал. Он с исключительной точностью описал реакцию российского общества на эту действительность и на батюшку-царя. Что касательно стенаний великого писателя земли русской, так это у него от гангрены ума.
— Не любишь ты его.
Было непонятно, кого Мишенин имеет в виду — царя или Солженицына.
— Так за что же любить дурашку? Ты скажи, кто теперь читает этого великого «пейсателя»? Вот то-то же. Пустышкой оказался.
— Так почему его читали раньше? — тут же взъершился Доцент.
— Почему, почему. Ты, Ильич, сам думай, только без дури. Заодно догадаешься, отчего такие великие плодились, как глисты у шелудивого пса.
Оба замолчали, размышляя каждый о своем. Мишенин продолжал мысленно спорить с Борисом, а Федотов думал об удивительной схожести реакций здешнего общества и общества их века.
Борис, будто споткнувшись, замер.
— Ильич! Есть мысль! Настоящая! — воскликнул с подъемом Федотов.
Повернувшись к математику, повторяясь и в скороговорке путая слова, он продолжил:
— Ильич, ты же умный человек. Ты на бумаге отрази все, к чему призывала интеллигенция в СССР и здешняя? Вовка, это же уникальный шанс! Мы же знаем, что было у нас, а сейчас видим, что происходит здесь. Черт побери, ты представь себе! Мы запишем все, к чему призывали наши демократы и тутошние. Потом мы запишем, что произошло здесь и что происходило у нас. Вова, самое главное, в таком случае не останется тумана ангажированных историков. В итоге получим реальное исторические исследование. Вова, да ведь на этом основании можно будет выявить сходства и различия психотипа нашего и здешнего демократов!
Борис весь был в предвкушении предстоящего открытия. Никаких выводов еще не было и в помине, но Федотов в мгновение ока осознал всю схожесть демократов всех времен и народов. Безусловно, этому способствовали контакты с местной либерально настроенной интеллигенцией. Исподволь накапливающиеся наблюдения вдруг выплеснулись в простое и очевидное: местные социалисты тождественны тем, кто во времена Федотова гордо называл себя демократами.