В Ораниенбаум прибыли в два часа пополудни. От вокзала к причалу двигался плотный людской поток. Заблудиться было трудно.
Причал оказался запружен встречающими. У дальнего края в два ряда стояли нищие. По всему чувствовалась чья-то организующая рука. Священник с небольшой свитой легко проходил сквозь толпу. Со стороны казалось — никто не остается без внимания. У группы нищих процессия задержалась, одаривая тех милостыней.
— Господи, это он! — всхлипнул Мишенин, спускаясь на причал.
При виде едва не бухнувшего на колени Мишенина Бориса передернуло. На душе стало тоскливо, с губ невольно сорвалось классическое:
— Ну, блин, продавец народного опиума. Ты глянь, шпарит, как парень по телеящику. Только бубенцов не хватает.
Мишенин ничего не слышал, а отовсюду раздавалось:
— Услыши многоболезненное воздыхание наше, призри на чад твоих.
— Умилосердися надо мною, услыши стенание и вопль мой.
Священник подходил к каждому и молча клал руку на голову.
— Боженька, помоги! — послышалось где-то совсем рядом.
Борис вздрогнул.
Семейная пара, с которой Мишенин общался в дороге, синхронно грохнулась на сырые доски причала.
— Я не Боженька, а простой человек, — раздался твердый и решительный голос. — Встаньте, дети мои. Выздоровеет ваш мальчик.
Федотов поднял глаза.
«Совесть нации» был худ лицом, с кротким по-детски взглядом, русой бородкой и некрасивой, чисто-дьячковской косичкой, выбившейся поверх рясы. Несмотря на преклонный возраст, взгляд был ясен.
Иоанн тоже взглянул на Федотова. Вздрогнул. В глазах мелькнуло недоумение, сменившееся растерянностью.
Федотову показалось, что что-то мягкое прикоснулось к его душе, не осуждая.
— Говоришь, поощрение слабых?
Федотову было странно слышать обращение на ты.
— Мы все должны быть милостивы к нищим, ибо сказано в Писании: «Блажени милостливии, яко тии помиловини будут. Блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят».
Федотов покраснел, неужели священник прочитал его мысли?
— Тебе, не понять, — по-поморски окая, продолжал Иоанн. — Ты безбожник. Вижу, вижу — безбожник! А вроде святое дело затеял. Хорошо, что пока никого не убил.
В глазах мелькнула печаль, будто они увидели что-то скрытое за горизонтом.
— Путь твой не прост, смотри не ошибись. Сердце слушай, да пусти в него Господа нашего.
Сунул руку в карман старенькой рясы. Не глядя, достал пухлый конверт, протянул Федотову:
— На. Купи себе крестик, и Господь тебя не оставит.
Взгляд священника скользнул по Мишенину. Тот непроизвольно припал к руке владыки.
— Гордыня?! — отдергивая руку, вскричал священник. — Ох, бесы, бесы!
Положив руку на голову поникшего Мишенина, неожиданно щелкнул его по макушке.
— Слушай этого безбожника, он не обманет, в нем есть дух.
Друзьям показалось, что толпа встречающих, прошелестев, отхлынула. Образовался вакуум.
Легкой походкой священник направился на привокзальную площадь, казалось идет почти юноша. На мгновенье повернулся, бросил назад взгляд. Каждый почувствовал — прощаются только с ним. Все увидели на лице сияние духа, а во взгляде огонь благодати.
Толпа вновь беззвучно ахнула. Позже, переживая этот момент, оба вспомнили, как в сознании всплыли строки:
Сейчас оба стояли растерянные. Каждый испытывал за себя неловкость.
Ледорезный пароход «Утро» одиноко стоял у причала. Два пеньковых каната держались за чугунные кнехты. На причале ни души, будто и не было толпы встречающих. Чуть позже портовый рабочий забросил канаты на борт.
Пароход, натужно пыхтя машиной, раздвигал редкие льдины. Стояло безветрие. С палубы открывался вид на Кронштадт. Остров в туманной дали почти сливался с поверхностью моря.
За кормой вездесущие чайки учиняли свои привычные разборки. Пахло морем. Впереди слева постепенно вырастал лес корабельных мачт, прямо по курсу к небу поднимались купала храмов.
Говорить о встрече со священником не хотелось. Время не пришло. Так часто случается после прикосновения к чему-то иррациональному, не мирскому.
— Ильич, ты случайно не помнишь дату смерти Попова, — невпопад спросил Федотов.
— Не помню, ни фига не помню.
В ответе прозвучала благодарность. Ильич хотел переключиться на что-то другое.
— Борис, наверное, он скоро умрет.
— Ох, мать твою!
Оба опять замолчали.