— Ага, как здорово, что все мы здесь сегодня собрались.
— Это из чьих-то стихов? — отреагировал на рифму Красин.
— Да, Юрий Визбор, — как о чем-то само собой разумеющемся ответил, размышляющий с чего начать, Федотов.
«Собственно, а что я тяну? Ничего секретного в финансировании нами СПНР нет. Устраивает она нас! Такие мы прагматичные, только, господин марксист, начнем мы с критики марксизма. Так мне удобнее выйти на тему социалистов», — мысленно плюнув через левое плечо, Федотов предложил свой привычный тост:
— За успех нашего безнадежного дела.
— Прозит, — хмуро откликнулся большевик.
О том, что дальше последует пошловатый пассаж: «Между первой и второй…», Красин не сомневался. Некоторые словесные извращения Федотова он находил вполне достойными, но большинство считал излишне вульгарными. Стеснительным гимназистом, Красин не был, скорее наоборот, но обилие федотовских перлов раздражало. И тем более удивительно, когда по этому поводу Борис вполне искренне ответил, дескать, в его дворе высказывались настолько резче, что даже он этого не повторит.
Знать бы еще, в каком российском городке есть такой дворик.
— Вот вы, Леонид Борисович, упрекаете меня за скептическое отношение к марксизму и за симпатии к СПНР, — несколько напряженно, как когда-то на комсомольском собрании, начал Федотов, — все так, но прежде чем перейти к новым социалистам, хочу поделиться с вами одной мыслью. Только, чур! — подняв указательный палец, Федотов, прикинул, достаточно ли он вертикален. — Только, чур, без обид и вааще, как сказал поэт, будем проще и к нам потянутся люди.
— Борис Степанович! — взмолился против очередного надругательства над русским языком Красин, — ну как можно быть таким несерьезным!
— Вот, с Лениным я стал говорить всерьез, так до сих пор икается. Нет уж, второй раз я на эти грабли не наступаю, а поэтому…, — подбирая слова Федотов вдруг понял свое упущение, — и вообще, я позорно забыли о перерывчике между первой и второй!
После «второй» легкое напряжение спало, и разговор пошел естественным порядком. Борис попросил проследить за его логикой:
— Докопался я, Леонид Борисович, до интереснейшей мысли. Я сейчас буду говорить, а вы меня проверьте.
Федотов впервые рискнул высказать мысль, что пришла ему в голову еще пару лет тому назад:
— Когда я наткнулся на неточности в марксизме, тошно стало паршиво, хоть вешайся! Сами знаете, каково, когда сыплется вся конструкция справедливости и никакого просвета. Сунулся к одному, ко второму, но… вы же сами сказали, что ни один революционер-литератор моих сомнений не разделит, а рабочие…, — Федотов безнадежно махнул рукой, — пришлось думать самому. Но стоило мне задаться вопросом: о чем, собственно, мечтает, к чему стремится человечество, как все встало на свои места. Смотрите, что получается. Основные мировые религии, с позиции нашего вопроса не что иное, как отклик на запрос о лучшем мире. Так продолжалось тысячелетия. Первые ростки капитализма, и пропорциональное усложнение общественных институтов, мгновенно откликнулось утопиями Томаса Мора и Кампанеллы.
Подлив себе вина, Федотов продолжил:
— Между тем, реальный мир стремительно усложнялся, и требовал все более и более обоснованных теорий. «Город солнца» признали красивой утопией. По Европе стал шариться призрак коммунизма, а наши народники подняли знамя крестьянского социализма. А теперь, проверяйте мою логику, — Федотов вновь пригубил из бокала, — коль скоро, в такт с усложнением общества, усложняются и совершенствуются социальные теории, и, коль сейчас мы с вами наблюдаем дальнейшее усложнение окружающего нас мира, то нам следует ожидать появления новых, более совершенных, нежели марксизм, социальных теорий.
Высказав главное, Федотов задумчиво почесал шевелюру, что же еще он упусти? Ага, оставалось сделать похоронную концовку:
— Если мой вывод верен, то сегодня марксизм уже не может претендовать на истину в последней инстанции. Или он будет доработан, или ему на смену придет теория, точнее определяющая существо общества свободы. А пока да, марксизм свое великое дело сделал, и, похоже, превратился в застывший в своем величии полуфабрикат. К сожалению.
Вывод Федотова был неприятен, но по-своему хорош. Вечная потребность в справедливости, вечное усложнение жизни и ответом вечное развитие теории свободы лежали в русле диалектики. Главное, такой подход давал надежду на торжество справедливости.
«Боже, как же ускоряется мир! — в который уже раз осознал Леонид Борисович, — Кто бы мог представить, что при мне родиться новейшая теория о свободе, и она же начнет стареть!»