Дальнейшими поступками Ваньки руководило не столько любопытство, сколько чувство ревности: походило на то, что у Петра Федоровича были другие ученики. И даже не один,а несколько!
Ванька снова меняет позицию и видит пятерых учеников. Он сразу узнает двух обитателей дьяконовского дома— Моряка и Дружинника. Третьим, к немалому Ванькиному удивлению, оказывается молодой парень Василий Изотов, закадычный друг Григория Ерпана. Да и сам Ер-пан здесь! Правда, из-за кустов Ваньке видны одни его ноги, но и этого достаточно: сапоги с козырьками — единственные на весь погост. I руднее всего рассмотреть пятого, лежащего возле самых кустов спиной к Ваньке. Ванька пробует раздвинуть ветви и... ломает сухой сучок.
Треск получился слабый, почти неслышный, но уж ес-
ли кто умел разбираться в таежной музыке, так это Ерпан! Вскочить на ноги, кинуться в кусты, схватить за плечо Ваньку и доставить его на поляну было для него делом двух секунд.
То обстоятельство, что его появление вызвало тревогу, озадачивает Ваньку. И окончательно немеет он от изумления, когда видит перед собой недовольное лицо отца пятого по счету ученика Петра Федоровича!
— Ты здесь один?—спрашивает Ваньку Ерпан.
— О-один...— спотыкаясь, отвечает Ванька.
— Что делал?
— Бел... бел... белковал...
И дернуло же Ваньку при самом Ерпане сказать такую несусветную нелепость! Но Ванькина двустволка и раздувшиеся от шишек карманы подтверждают его слова. Все смеются.
— Эх ты, горе-промышленник! — подтрунивает Ерпан,— Кто же бьет белок в июле, да еще из дробовика? Много хвостов добыл?
Чтобы перевести разговор на другую тему, Ванька задает встречный вопрос:
— А вы чего тут делали?
— Да так, толковали...
— О чем?
Любопытство Ваньки не по сердцу Киприану Ивановичу, и он отвечает:
— О том, что много будешь знать, скоро состаришься.
Ванька догадывается, что прервал важную беседу, а
может быть, и урок. Чтобы выити из неловкого положения, он говорит:
— А я нынче про войну слыхал...
И на этот раз попадает в точку! То лишним был, а то все сразу смолкли, на него смотрят. Даже отец и Петр Федорович.
— Что слышал? От кого?—торопит Киприан Иванович.
Ванька добросовестно рассказывает новости.
— Рыбаки, которые у нижнего яра рыбачили, в протоке татарина Микентия встретили. А он на Оби был. И мимо него два парохода бежали. Один простой, другой почтовый. И почтовый капитан простому капитану в медную трубу кричал, что война объявилась и какая-то зация началась...
Ванька недооценивал значения принесенной им вести. Да и понять что-нибудь из слышанного было трудно. Только Петр Федорович сразу догадался.
— Все ясно, товарищи! Случилось то, чего следовало ожидать: Германия объявила России войну, и началась мобилизация.
Первым прервал молчание Григорий Ерпан.
— Отзверовали мы с тобой, Васяха! — обращаясь к Изотову, сказал он.— Воинский начальник по нас, чай, уже скучает: без сибирских стрелков царю каши не сварить. Скажи жене, чтобы насушила сухарей и на мою долю.
Хорошо холостому Ерпану ерпаниться! На Василии лица нет. Всего год назад обвенчался, молодая жена на сносях.
Глядя на Ваньку, задумался и Киприан Иванович. Сначала, по привычке, не о себе, а о конях. Старый бурый мерин царю, конечно, без надобности, а вот кобыла-шестилетка ладная выходилась, от такой ни один обозный не откажется. Заберут — останешься без рук. Да и кобылку жаль, зря погибнет.
Вздохнул по кобыле, затем о себе вспомнил.
— Ратников ополчения брать не будут, как, по-вашему, Петр Федорович?
— Пока нет. На первое время запасных хватит, а потом... Страшная война будет, Киприан Иванович...
У москвича Дружинника своя забота.
— Нам-то, товарищи, амнистии не дадут?
— Ну, нет!. Большевики — самый опасный элемент. Может, кого и амнистируют, только не тебя и не меня... Но рук вешать не будем, теперь работа найдется...
Ванька смотрит по очереди на каждого и никак не возьмет в толк, отчего его новость так всех озаботила. В конце концов и у него находится вопрос к Петру Федоровичу:
— Можно, я по географии спрошу? Германия, которая воюет, от нас далеко?
— Далековато. Четыре тысячи верст с лишком,— улыбаясь, отвечает Петр Федорович.— До Горелого погоста ей' не добраться.
Ванька немного разочарован. Необходимости в срочной мобилизации погостовских сорванцов, по-видимому, нет.
— А как нам сейчас лучше играть: по-прежнему в дружинников или в русских и немцев?
— В дружинников! На всю жизнь оставайтесь дружинниками!
Чего бы проще было всем собравшимся в лесу возвратиться на погост вместе? Но этого не происходит: к удивлению Ваньки, все расходятся в разные стороны. Он остается наедине с отцом.
_ Слышь ты, дружинник, что я тебе скажу... Чтобы
никто ничего об этом самом не знал!
— О войне?
— Не о войне, а о том, что нас вместе в лесу застал... Считай так: был в тайге, никого не видел, ничего не слышал.
— А мамка спросит?
— Мамке скажем — по дороге встретились.
Должно быть, Ванькино лицо выражает удивление, потому что Киприан Иванович добавляет:
— Не лжи тебя учу, а умолчанию И бог тайны имеет. Побольше нашего знает, да язык за зубами держит.
По серьезному взгляду отца Ванька понимает: надо молчать. Одновременно он начинает понимать и другое: мир гораздо сложнее, чем кажется, что есть в нем нечто такое, что неизмеримо значительнее и возвышеннее повседневных человеческих отношений.
3.
Ушли на войну Григорий Ерпан, Василий Изотов и еще четверо молодых погостовских мужиков. Без них, особенно без Ерпана, сразу поскучнело. И лошадей многих забрали. Приезжавший из волости военный ветеринар оказался мужик не промах: на бурого мерина и глядеть не стал, а кобыле Киприановой враз место определил.
— Для кавалерии спина коротка, в обоз — по всем статьям проходит, а то и в выездных у какого-нибудь командира послужит.
Без кобылы на лесопилке делать нечего. Пришлось Кип-риану Ивановичу подряжаться на возку дров для пароходной пристани. До того, как ехать в отход, побывал у купца в Нелюдном. Отвез ему мед, в обмен взял круп, соли, малость постного масла.
Отвешивая ядрицу, купец подковырнул:
— Видать, от великого урожая крупу берешь?
Киприан Иванович в ответ ни слова, а купец опять свое:
— Может, скостить доплату, что с тебя причитается? Насчет сына не надумал еще?
— Получай сполна деньгами, на том делу конец!—сухо ответил Киприан Иванович.
Пропал бы Ванька зимой с тоски, если бы не уроки у Петра Федоровича: часа по четыре, а то и больше проводит он в дьяконовском доме. Иной раз на гостевание напрашивается.
— Можно, я еще у вас посижу, послушаю?
Получив разрешение, сидит и слушает. Редко-редко, когда уже невтерпеж от любопытства станет, какой-нибудь вопрос задаст. Разговоры часто идут о войне. Моряк на стене карту повесил и в нее булавок с флажками натыкал. Когда доходят до Горелого погоста газеты (приходят они редко и не все), флажки передвигаются. Ванька в этих передвижениях разбирается. Придя утром, сразу — к карте.
— Ух ты, наши-то как рванули! Перемышль взяли!
Ваньке немного странно, что о победах в дьяконовском
доме говорят спокойно, как будто ничего не произошло.
— Это хорошо, что мы победили?—допытывается он у Петра Федоровича.
Петр Федорович гладит его по голове и отвечает:
— Большой крови, Иванушка, все эти победы стоят. Лучше, если бы совсем войны не было.
Но Ванька неожиданно обнаруживает свирепую воинственность.
— Ну и что из того, что кровь? Вовсе не воевать неинтересно.
— Дурачок ты еще, Иванушка! — отвечает Петр Федорович.— Успокойся, придется еще и тебе воевать, только в другой войне. На ту войну вместе пойдем, ладно?