Разговариваем, как по телеграфу: с паузами, под песню.
— Дальше… Не пройти… Обождем… Рассвета.
— Долго?..
— С час… Может… Меньше…
Плавно прислоняюсь боком к сосне. Твердо упираюсь ногами, закрываю глаза и слушаю эту древнейшую песню, дошедшую до нас из глубины седых веков. Вижу себя мальчишкой, как лежу у костра в ночном, потом бегу по росистому лугу и падаю с разбегу в парную воду реки, согретую пуховым одеялом тумана… Чувствую теплые, мягкие руки матери, протягивающие последний кусочек хлеба, собранный по крошкам…
Можно потерять в правом бою руки, ноги. Для тебя навсегда может погаснуть солнце. Но наступают минуты, когда в один миг вдруг познается такое обширное, но и такое конкретное для каждого человека понятие — Родина. Я знаю, бывает мгновение, когда по щеке сбегает теплая солоноватая струйка и солнце — словно прикосновение матери. И ты запрокидываешь лицо навстречу теплу и свету… Может быть, то же самое испытывает бывший солдат-учитель в такие минуты, когда с братом на ощупь идет весенним утром, чтобы услышать на восходе песню. Может ли умереть для человека навсегда солнце?!
Открываю глаза. Вижу, как в малиновом диске трепещет от напряжения голова большой птицы. Жаль только, что не видно ее полностью из-за веток березы, а отойти хотя бы на три шага в сторону, значит, оборвать песню на полуслове. Дмитрий шепчет:
— Ничего не поделаешь. Время уходит.
Я долго прицеливаюсь глазом объектива, жду момента. Щелчок камеры — и песнь обрывается. Проходит полчаса. Глухарь не улетает, но и песню не может наладить. Ждем полного рассвета, пока птица не улетает.
Возвращаемся молча. У каждого свои думы. И меня вовсе не беспокоит, получился ли кадр. Память и без этого навсегда сохранит сегодняшний восход солнца.
Ковш Большой Медведицы
Ахнул лес чьим-то предсмертным сдавленным вздохом. Вздрогнул осинник своими последними листьями. Скользнули они вниз множеством змеек и тихонько накрыли слезинки тяжелой осенней росы. Вскинулся на крыло ворон и шмыгнул прочь, заприметив, однако, место.
— Н-да! — качал головой Павел. Дальний гость и нерадостный забрался в эти места. Почуял, видимо, что зверье здесь непуганое.
Лес не смог скрыть до конца таежную трагедию, разыгравшуюся на маленьком пятачке осинника. Опытный глаз егеря по едва уловимым следам восстанавливал картину случившегося.
Вот-вот должен был выпасть снег. Пора бы заваливаться на спячку. Но что-то, видимо, отпугнуло зверя от облюбованного еще летом места, и он двинулся дальше, попытать счастья на стороне.
И все бы хорошо. Только нехоженая лосиная тропка не давала покоя косолапому. Чуял он, что не уснуть ему спокойно, что волнами по жирным бокам пробежит дрожь, едва веко сомкнется с веком, и привидится во сне эта тропа.
Павлу интересно было раскрывать всю медвежью хитрость. Знал разбойник остроту копыт сохатого, чуял, что изловчиться будет трудно. А потому выбрал густой молодой осинник, делал несколько засад с заветренной стороны.
Сторожек и таежный великан. Среди тысячи запахов, знакомых и незнакомых, почует он опасность и своего врага. Но только тропа знакомая, да и молод лось, этот пьянящий запах прелых листьев и сырости притупил в нем на мгновение осторожность.
Зверь бросился сразу, едва у самого носа хрустнула сухая ветка. Знал, на что шел, бить надо было наверняка.
Долго дивился Павел проворности косолапого. Однако видно было, как нелегко далась ему победа. Изрядно покатал сохатый мохнатого разбойника, пока тот не изловчился и пудовым ударом не перебил лосю хребет. Пятачок осинника сплошь был перепахан, беспорядочно лежали подмятые деревья. В два обхвата пня как не бывало.
Тушу лося мишка уволок поближе к бурелому и аккуратно обложил щепками. Чувствовалось, что жрать ему не хотелось: за лето нагулял жиру для спячки. Да и трапезничать было некогда — сроки поджимали: пора на боковую, лапу сосать. А лосиную душу сгубил так, по звериной натуре своей.
Но Павел знал: все равно придет топтыгин проведать упрятанную про запас жертву. Таков закон тайги, где медведь — хозяин…
Два дня охотники просидели в засаде. Медведь подошел близко, но ловко маскировался в чаще. Были уже взведены курки на двустволках. Казалось, вот-вот треснет от выстрела налитая нетерпением тишина и наступит отмщение. Но… зверь ушел, почуяв засаду. Взревел от злости и ринулся наутек, ломая кустарник.