И она его не осуждала. Кому нужны лишние проблемы? Наверняка у него в Москве полно нормальных девушек.
Юля по уши зарылась в документах, когда в офис заявился Егор Константинович собственной персоной. Он выглядел ужасно: серое лицо, глубокая складка между нахмуренных бровей, сжатые в узкую кривую полоску губы. Он сразу же приступил к допросу: кто воровал металл со склада, да кто воровал? И спрашивал так напористо, словно был на сто процентов уверен, что Юля знает вора.
Он требовал, чтобы она выдала Андрюшу! Он не понимал, что она никогда его не выдаст: Андрюша не должен был попасть в тюрьму. Всё что угодно, но только не тюрьма! Такие мальчики там не выживали. И хотя Егор Константинович обещал решить вопрос максимально деликатно, Юля ему не поверила. Его трясло от злости, он заговаривался: зачем-то приплёл поставщика Пандита (якобы тот рассказал об Андрюше, хотя Пандиту-то откуда знать?), сказал, что чувствует себя последним лохом (с чего бы, если Андрюша честно вернул всё наворованное?) и вообще вёл себя неадекватно.
Вместе с тем она понимала его ярость. Она ведь и правда знала, кто воровал со склада, но скрывала это от начальства. Такое поведение сродни соучастию в преступлении. С его точки зрения она однозначно виновата — в том, что молчала и не подтвердила его догадки про Андрюшу. Поэтому Юля безропотно приняла наказание. Но то, что случилось после порки, она принять не могла... Не то, что он с ней сделал, а то, как он это сделал.
Ещё вчера, когда она проиграла Егору Константиновичу дурацкое пари, Юля смирилась с тем, что лишится девственности до свадьбы, — и не с будущим мужем, а с заезжим командировочным (что в сто раз позорнее!). И такое облегчение на неё нахлынуло, такое чувство внутреннего освобождения! Как будто всю жизнь она тряслась от страха, что ей вынесут смертный приговор, и этот страх так разросся в её душе, что отравлял каждую прожитую минуту. Она жила словно в тюрьме, пугаясь любого шороха, взгляда и прикосновения. А теперь приговор был оглашён — и бояться стало нечего. Если её убьют за то, что она переспала с мужчиной, — что ж, пусть сделают это и успокоятся. Всё равно это лучше, чем пожизненная каторга. К её большому разочарованию, Егор Константинович не привёл приговор в исполнение.
Он сделал это сегодня — жёстко, неласково, не ради удовольствия, а ради наказания. Сам кончил, а ей не дал. А после этого впридачу уволил. Юля не понимала, чем заслужила подобную строгость. Настолько глубокой вины она за собой не чувствовала. Да, не выдала вора Андрюшу, но — секс без оргазма? Увольнение? Как-то чересчур. Хватило бы обычной порки.
А ещё она не поняла фразу о прощении долга.
И причём тут корм для Грея?
Трусики промокли, от них исходил незнакомый волнующий запах, а между ног немного саднило. Кровить перестало, но хотелось помыться и надеть чистое бельё. Домой идти она не могла: отчим и Гоша сразу догадаются, что с ней произошло. Они и так пристально за ней наблюдали и чуть ли не обнюхивали, а если она заявится домой в десять часов вечера в таком неприглядном виде, то осмотра точно не избежать. Нет, она не собиралась объясняться с этими маньяками прямо сейчас.
Сейчас она нуждалась в дружеской поддержке. И, может быть, в небольшом музыкальном концерте. Да, она потеряла девственность и работу, но. шоу маст гоу он, как говорил Андрюшенька. Больше терять нечего!
57. Мальчик в пижаме, молоко и котята
Андрюша, одетый во фланелевую пижаму и со стаканом молока в руке, распахнул двери и уставился на Юлю:
— Ого! Ты откуда такая красивая? Из дома выгнали?
Юля пригладила встрёпанные волосы и одёрнула юбку:
— Наоборот, не хочу идти домой. Можно я у тебя переночую? — в конце фразы неожиданно всхлипнулось.
— Конечно, — без раздумий ответил Андрюша, — заходи.
Он подкрался на цыпочках к спальне матери и прикрыл дверь, пояснив: «Она уже легла спать». Провёл Юлю в свою комнату. Заботливо усадил на постель, застланную симпатичным бельём с котятами. Тут же на одеяле валялись раскрытая книга и тарелка с домашним печеньем. Тётя Маша любила печь вкусности для любимого сына.
— Молока хочешь?
— Может, позже.
Юля обвела пальцем пушистого котёнка и почувствовала, что на глаза навернулись слёзы. Здесь было так тепло, так по-детски уютно и безопасно, что она ощутила острую жалость к себе, — за свою неприкаянность и свалившиеся на неё взрослые проблемы. За то, что в детстве у неё не было белья с котятами и домашнего печенья. Никто никогда о ней не заботился.