Но постоянно думать об этом он не мог — он бы сошел с ума. Иной раз ему хотелось все забыть и просто прогуляться по проспекту Мира, главной улице Владикавказа, наслаждаясь сумерками я жизнью заполненных людьми тротуаров. Именно так шел он однажды весенним вечером, когда неизвестно откуда появилась женщина и упала к его ногам. Она обняла его ноги и принялась их целовать. Вокруг немедленно собралась толпа.
Когда женщина поднялась, то Костоев увидел, что это Гаврилова. Из глаз ее текли слезы, она кричала:
— Слушайте, все слушайте! Этот человек спас мне жизнь! Я сидела в камере смертников, и он меня спас…
После этого каждый раз, когда Костоев замечал, что она идет навстречу, он переходил на другую сторону улицы.
Он не любил публичного поклонения. Сообщить шепотом о своей гордости сыну было одно, а тут — совсем другое. Он делал свое дело, потому что любил свою работу и ненавидел несправедливость, творимую той самой системой, которая должна нести ответственность за подобные действия.
Последним за период работы в Осетии у Костоева было дело о хищениях в системе плодово-ягодного виноделия. За него брались многие, но никто не мог установить метод хищения.
Было ясно, что присваиваются миллионы рублей, но никто не мог точно сказать, как это делается.
Костоев засел за книги по виноделию. Когда он изучил технологию изготовления вина, то понял, что теперь стоит взглянуть, как его делают на конкретном предприятии. Каждый год данное предприятие представляло накладные на покупку тысячи тонн яблок и получало в качестве возмещения миллион рублей. Он обнаружил, что на самом деле закупается всего лишь сто тонн яблок, а на остальные тонны махинаторы представляют фиктивные накладные и кладут в карман оставшиеся 900 000 рублей. Чтобы не было недостачи. комбинаторы выпускали фальсифицированные вина с добавлением лимонной кислоты. Расследование продолжалось полтора года; пятьдесят три преступника были осуждены.
Дело об убийстве старой женщины, рассматривавшееся коллегией, было первым делом, которое привлекло к Костоеву внимание Москвы, расследование по яблочному вину принесло ему дополнительную известность. В 1974 году он был переведен в Москву для работы в аппарате Генеральной прокуратуры России на должность следователя по особо важным делам.
Часть II
Глава 6
Чикатило был свободен. Все сомнения, посещавшие его в течение почти трех лет, прошедших между первым и вторым убийствами, теперь рассеялись. Все эти сомнения, все вопросы вытекали из возможностей выбора, который стоял перед ним, — признаться, раскаяться или продолжать. Но Чикатило сделал свой выбор тогда, в теплый сентябрьский вечер, на левом берегу Дона.
Хотя он и освободился от двойственности и сомнений, он, как ни странно — впрочем, странностью отличалось все его существование и все его поступки, — оставался натурой еще более двойственной, чем был когда-либо прежде.
Покорный и несексуальный муж, он стал теперь еще более покорным и несексуальным. Он делал все, что ни потребует его любимая Феня. Хотя не совсем. Она была здоровой женщиной — столь же общительной, насколько он был отчужденным, столь же разговорчивой, насколько он был молчаливым. Феня хотела постельных удовольствий гораздо чаще, чем тот один раз в три месяца, что казался совершенно достаточным для него. И это приводило к острым размолвкам.
— Жить с тобой — все равно что жить с глухой стеной. — говорила Феня.
— Твоя беда, — отвечал Чикатило, — что ты становишься толстой и ленивой. Что я должен — привести тебе племенного жеребца?
Андрей так никогда и не простил ей сделанного аборта. Он всегда говорил, что ему хочется иметь большую семью, а она настаивала на том, что они могут позволить себе не больше двух детей. Чтобы кончить спор, Феня спрашивала его, не стал ли он верующим. Но разве он не говорил ей, насколько ему была ненавистна сама мысль о том, что доктора копались в ней для того, чтобы убить их ребенка? С этого момента отношения между ними уже не могли оставаться прежними.
Его нельзя было упрекнуть в излишней похоти, что она заметила с самого начала, с той самой их брачной ночи, когда он сказал, «нуждается в ее помощи». Но она восприняла это как проявление его деликатности, его стыдливости и робости, и поначалу это ее даже привлекало. Его нельзя было упрекнуть ни в курении, ни в пьянстве, как многих других русских мужей. Он никогда не требовал ничего для себя, всегда довольствовался одной и той же одеждой; единственной слабостью его были газеты, хотя иногда он экономил даже и на них, посещая библиотеки. Он отличался простотой вкусов, обожал сырые яйца и селедку, был очень серьезным человеком, не позволявшим себе никаких развлечений, если не считать случайной партии в шахматы.