Помолчав несколько минут, Костоев заговорил вновь:
— Я с вами разговариваю, Андрей Романович. Я понимаю, что все ваши действия продиктованы желанием скрыть истину, однако уже слишком поздно. Вы долгое время скрывали правду о самом себе, но теперь ваши тайны стали нам известны. Ваше молчание — не что иное, как очередная попытка избежать того, что все равно придется сделать. А вы должны сделать лишь одно: правдиво рассказать о всех преступлениях, которые совершили, и о том, что вас толкнуло на эти страшные дела.
Увидев, что его речь не возымела действия, Костоев умолк.
Костоеву, внимательно наблюдавшему за Чикатило после заданных ему вопросов, на которые тот так неудачно ответил, показалось: не исключено, что Чикатило думает, будто спецслужбы видели последнее его убийство, но нарочно его отпустили.
Ему оставалось лишь пристально разглядывать Чикатило, съежившегося в в кресле и сложившего руки на коленях. Повязка все еще красовалась на пальце его правой руки. Руки, укушенной мальчиком, дравшимся за свою жизнь; руки, раздиравшей внутренности детей ради удовлетворения звериной страсти.
Это напомнило Костоеву, что он каждую секунду должен быть настороже. Он не должен выдать ненависть, которую испытывает к Чикатило, равно как не имеет права выдать подследственному, что улик, имевшихся в его распоряжении, явно недостаточно.
Казалось, жизнь стала возвращаться к Чикатило, глаза уже не глядели так остекленело. Вновь потянуло давешним запахом.
— Мы с вами говорили о необходимости полного признания, — сказал Костоев, заметив, что к Чикатило вернулась способность слушать. — О том, что вы совершили неслыханные доселе преступления, мы знаем, но мы не знаем, что вас на них толкало. Это не могут пояснить даже очевидцы. Об этом говорить нужно вам самому.
— Я бы хотел написать заявление на имя генерального прокурора, — отозвался Чикатило.
Костоев придвинул к нему стопку бумаги и ручку. Пока Чикатило писал, он оставался в кабинете, делая вид, что ничего существенного не происходит.
Костоев не ожидал от происходящего слишком многого, уж во всяком случае — полного признания. Одно было важно: ему удалось сдвинуть Чикатило с мертвой точки полного запирательства, которое магнетически притягательно для всякого преступника.
Чикатило писал быстро, его рука то и дело дергалась, почерк был ровный, но вдруг буквы принимались прыгать, словно при землетрясении. Покончив с заявлением, он подписал его и протянул Костоеву.
«20 ноября 1990 года я был арестован и с тех пор нахожусь в заключении. Я намерен честно изложить все, что я чувствую. Я нахожусь в состоянии глубокой депрессии и признаю, что совершал определенные действия и мои сексуальные чувства были в расстроенном состоянии. В прошлом я обращался за психиатрической помощью в связи с головными болями, потерей памяти, бессонницей, половыми расстройствами. Однако назначенное мне лечение не возымело действия. Хотя у меня есть жена и двое детей, я страдаю половым бессилием, импотенцией. Люди смеются надо мной, потому что я не могу вспомнить некоторых вещей. Я и понятия не имел о том, что зачастую прикасался к своим половым органам, мне об этом рассказали позже. Я чувствовал себя униженным. Люди оскорбляли меня и на работе и в прочих ситуациях. С самого детства я чувствовал, что деградирую, и был от этого в отчаянии. Когда я был школьником, я распух от голода, и меня непрерывно дразнили. Все надо мной смеялись. Я столь старательно занимался, что порой терял сознание и силы. У меня университетское образование. Я желал подтвердить свою ценность на работе и отдавался ей целиком. Сотрудники меня уважали, но очень часто администрация, пользуясь слабостью моего характера, вынуждала меня увольняться без всякой на то причины. Это происходило очень часто. Я жаловался в высшие инстанции, истощая свои силы в судебных процессах. И меня с позором выгоняли. Так случалось много раз. Я состарился, и половые трудности волнуют меня меньше, все мои проблемы уже носят психологический характер. А теперь мне мстят за то, что я написал в Москву о том, что какая-то свинья позволила перекрыть подъезд к дому моего сына постройками уличных туалетов и частных гаражей.
Какова мера моей ответственности? Совершая извращенные половые акты, я ощущал нечто вроде ярости, чувство освобождения. Я был не в силах контролировать своя действия. С самого детства я чувствоват себя неполноценным и как человек и как мужчина. Все, что я делал, я делал не ради сексуального удовлетворения, а скорее для того, чтобы на долгое время ощутить умиротворение души и разума. Особенно после просмотра самых разных порнографических видеозаписей. Все, что я делал — извращенные половые акты, грубость, насилие, жестокость, — я делал после просмотра видео».