Костоев сам поразился, насколько глубока брешь, которую ему удалось пробить. Чикатило все еще был не в силах назвать совершенные им преступления своим именем, он называл их «то, что я делал». Но, во всяком случае, он более не отрицал преступлений, он начинал объясняться, оправдываться.
Намерения Чикатило были совершенно ясны. Он выбрал версию душевной болезни, уже в первых строках своего заявления ссылаясь на свои прежние обращения за психиатрическом помощью. Выбрав этот путь, Чикатило должен был настаивать на том, что им двигало не желание получить сексуальное удовлетворение, а его собственные навязчивые идеи, которым он был не в силах противостоять.
Чикатило представил свою жизнь сплошной цепью несправедливостей, оскорблений и неудач. И это было хорошо. Он не отрицал, он оправдывался. В его защите появилась трещина, и сейчас ее нужно было полностью использовать.
— А теперь, Андрей Романович, самое время вам рассказать о первом своем убийстве.
— Я в этом не уверен, — ответил Чикатило. — Полагаю, мы могли бы отложить это до завтра.
Более чем удовлетворенный достигнутым за день, Костоев не возражал. Кроме того, он понял: даже сам Чикатило считает свои преступления столь ужасными, что не в силах о них говорить.
Глава 17
— Как вы сегодня себя чувствуете, Андрей Романович? — спросил Костоев, протягивая руку Чикатило.
Тот, поколебавшись, протянул свою.
Костоев шел на риск, зная, что пальцы могут невольно передать подследственному нежелательный импульс. Впрочем, рукопожатие должно было приблизить к нему Чикатило, помочь завоевать его доверие.
Чикатило должен видеть в нем свою единственную на свете надежду, человека, которого больше, чем кого-либо другого, интересует его душа. Вместе с тем Чикатило должен был увидеть в нем и человека недалекого, способного поверить, будто бы он мучил детей не ради удовольствия или забавы, но лишь под воздействием непреодолимых темных сил, накопившихся в его душе и уходящих корнями а его собственное детство.
Чикатило не стал отвечать на вопрос касательно своего самочувствия и лишь кивнул, подчеркивая, что все в порядке и он готов к беседе.
Когда он уселся, Костоев занял свое место за столом. Чикатило так ни разу и не посмотрел ему в глаза. Об этой его особенности уже рассказывали следователи, которые беседовали с членами семьи и сослуживцами Чикатило. Он никогда не смотрел в глаза собеседнику, даже собственной жене. Это лишало Костоева его главного оружия, пристального взгляда; он обычно заставлял людей смотреть себе в глаза, чтобы они могли подтвердить свою искренность. Разумеется, Костоев мог бы неотрывно смотреть на Чикатило, с тем чтобы тот постоянно чувствовал на себе его взгляд, но это давало куда меньше, чем прямой взгляд — глаза в глаза.
— Вы знаете, Андрей Романович, — сказал Костоев голосом, в котором было все меньше доверительности и все больше уверенности, — после того как вы вчера ушли, я просмотрел список ваших жертв. И был вынужден сказать сам себе — нет, не как следователю, а как человеку, что все эти люди были отбросами общества: тунеядцами, бродягами. Мне бы хотелось узнать о вашем отношении к подобным людям.
— Все они — деклассированные элементы, — сказал Чикатило с легкой ухмылкой, обнажившей верхние зубы. Костоев обратил внимание, как они коротки; куда чаще становились видны нижние зубы. Услышав, как Чикатило пользуется марксистским термином, Костоев тоже слегка улыбнулся.
— Легко было завести разговор с подобными людьми?
— Совсем нетрудно, — ответил Чикатило, помедлив в размышлении, не признает ли он своим ответом чего-либо лишнего. — Они постоянно выпрашивают то одно, то другое — деньги, еду, сигареты, что-нибудь выпить. По роду своих занятий я часто путешествовал. Я постоянно бывал в поездах, на станциях. Они вечно попадались мне на глаза. Уже с утра пьяные. И у них всегда находились деньги на шашлык. У меня таких денег никогда не было.
Костоев уловил в голосе Чикатило оскорбленную нотку, свойственную людям, обиженным несправедливостью жизни.
— И вы частенько попадали в такую ситуацию? — спросил Костоев, лишь бы поддержать разговор.