— Очень часто. Я объездил весь Советский Союз. И повсюду, где я бывал, мне попадались тунеядцы и бомжи. Они постоянно дерутся; пугают детей. Я видел, как они прятались в кусты и чем там занимались. Это лишь напоминало мне о моей собственной половой неполноценности. И я спрашивал себя, неужели такая нечисть вообще имеет право на существование?
Только теперь у Костоева появилось ощущение, что убийца Чикатило действительно начинает с ним разговаривать.
Эти бродяги частенько прятались в лесу у станций, — продолжал Чикатило. — И в таких лесополосах нередко находили трупы, об этом писали газеты, а люди только об этом и говорят.
Чикатило умолк, не в силах продолжать. Костоев видел, как осторожно высказался он по поводу трупов в лесу, но, по-видимому, все еще не был готов поместить себя в рамки той же самой ситуации.
Речь Чикатило напоминала почерк, которым он написал вчерашнее заявление — отрывистый, неровный. Это вполне могло оказаться очередной попыткой продемонстрировать расстройство сознания, но могло оказаться и истерической реакцией, предшествующей признанию, как нередко случается у подозреваемых, борющихся с желанием облегчить душу.
— Может быть, мы сегодня сэкономим время и пообедаем прямо здесь, в кабинете? — предложил Костоев.
Им принесли хлеб, сосиски и кефир.
Запах, все еще державшийся в кабинете, мешал Костоеву есть. Воспоминания о верхних зубах Чикатило тоже не способствовали аппетиту. Однако он был вынужден держаться непринужденно, поскольку единственным способом добиться справедливого возмездия было сыграть свою роль до конца.
Костоев отметил, что у Чикатило аппетит вполне здоровый, если не сказать большего. Он с удовольствием жевал сосиску, запивая кефиром.
Охранники, наблюдавшие за Чикатило сквозь потайной глазок, доложили Костоеву, что тот занимался мастурбацией, прикрывшись газетой. Должно быть, вспоминал о былых удовольствиях.
Костоев не видел у Чикатило и следа раскаяния, и это было в общем-то неудивительно, ведь раскаяние есть, в сущности, сожаление о содеянном, а Чикатило, рассказывая о своих деяниях, не проявил ни капли сожаления.
Пообедав. Чикатило продолжил свои жалобы.
— Окружающие постоянно отравляли атмосферу, в которой я жил. Я считал себя вполне нормальной личностью, если выражаться профессиональным языком. Однако меня увольняли при первой же возможности. И все смеялись над моей плохой памятью и над тем, что я постоянно должен был носить с собой ручку и бумагу, чтобы тотчас все записывать и ничего не забыть.
Обо всем этом, конечно, можно было навести справки у него на работе, но было важно понять, зачем он делает на этом особый упор. Что хочет этим доказать? Что у него бывали провалы в памяти? Что его сознание было до такой степени расстроено, что он оказался не в состоянии выполнять свои обычные обязанности?
Однако другие следователи сообщали Костоеву, что Андрей Романович был человеком весьма организованным, особенно если речь шла о его личных делах. В распоряжении Чикатило всегда была отдельная квартира, а недавно он даже устроил фиктивный развод с женой, чтобы государство предоставило ему личное жилье.
Это казалось несколько странным, поскольку единственным человеком, чье мнение, по-видимому, имело значение для Чикатило, была его супруга Феня. Ему было небезразлично, что она о нем думает и чем все это кончится для нее. Это было его слабым местом, и возможно, именно по этой причине Чикатило не сумел вспомнить, в каком году он женился, когда Костоев спросил его об этом при аресте.
— Я пытаюсь помочь вашей жене и детям, — сказал Костоев, решив вновь затронуть чувствительную струнку и как бы между прочим употребив слово «пытаюсь», намекнуть Чикатило, что до сих пор ничего определенного не произошло, что все еще очень многое зависит от него самого.
— Как там Феня? — нерешительно спросил Чикатило.
— У нее все в порядке. У детей — тоже.
— Если бы я остался дома с Феней, все было бы хорошо.
Костоев понимающе кивнул, хотя и не сомневался в том, что этот человек продолжал бы убивать до конца дней своих, если бы его не поймали.
— А еще у меня серьезные проблемы с жильем моего сына, — продолжал Чикатило, и в его голосе едва ли не впервые появились проблески чувства. — Директор шахтинской музыкальной школы и его приспешники решили построить уличный туалет и частные гаражи во дворе, где живет мой сын, и тем самым перекрыли ему окна. Я считаю это нестерпимой несправедливостью и стал писать жалобы. Я писал в ЦК, в исполком, даже самому президенту Горбачеву. Вся эта история истощила мои жизненные силы. А если учесть еще мою импотенцию, которая, впрочем, теперь уже не так для меня страшна, да еще мой артрит, а также инсульты, которые я перенес, — все вместе это не раз приводило меня на самую грань самоубийства, — заявил Чикатило и заплакал.