Костоев понимал, что значат эти слезы. Это не были слезы раскаяния или хотя бы жалости к самому себе. Слезы Чикатило были следствием физического и психического раздвоения, словно бы нечто долго ждавшее взаперти внезапно получило свободу — реакция столь же естественная, что и опилки от бревна, когда его пилят.
— Не стесняйтесь, постарайтесь выплакаться, — мягко произнес Костоев без малейшего намека на насмешку. — Облегчите душу.
Чикатило прекратил всхлипывать, поднял глаза и сказал:
— Я устал, на сегодня хватит. Пригласите в понедельник моего адвоката, и я напишу, составлю точное и подробное заявление о совершенных мной преступлениях.
Костоев на секунду заколебался. Заключенный обещал написать в понедельник подробное признание, но в обмен требовал, чтобы ему на раздумье дали оба выходных дня. А у Костоева было всего десять календарных дней до предъявления обвинения. Суббота и воскресенье — уже два дня, остается всего лишь пять. Быстро глянув в заплаканные глаза Чикатило, Костоев решился.
— Итак, до понедельника, Андрей Романович, — сказал легкой тревогой отметив, как резво Чикатило выскочил из кабинета, позабыв про свою старческую походку.
Глава 18
Что он допустил серьезную ошибку, Костоев понял еще до того, как утром в понедельник к нему в кабинет доставили Чикатило.
Он получил весьма обеспокоивший его доклад от начальника охраны следственного изолятора КГБ. В воскресенье один из охранников, периодически заглядывавший в камеру Чикатило через дверной глазок, увидел, как заключенный согнул оправу своих очков и сломал их.
Акт бессмысленный, акт, практический результат которого равен нулю. На прошлой неделе Чикатило лишь изредка надевал на допросах очки, к тому же новую пару можно было подобрать за десять минут.
Его поступок мог показаться бессмысленным, но он вовсе не был бесцельным. То был явный вызов, знак нежелания сотрудничать. Чикатило не смог бы отрицать своих первоначальных намерений, однако двух свободных дней оказалось достаточно, чтобы он осознал грозящую ему опасность и направил свои усилия по новому руслу.
Он вошел в кабинет в сопровождении своего защитника Милосердова. Костоев отметил, что Чикатило сегодня держится гораздо увереннее, и в то же время на его лице появилось чуть пристыженное выражение. Он по-прежнему не смотрел Костоеву в глаза. Это была победа следователя, в результате которой тот надеялся хотя бы немного поколебать уверенность преступника. Единственным способом оценить степень его уверенности было попытаться сбить с него спесь.
Костоев приветствовал заключенного с отеческой иронией.
— 23 ноября, — начал он, — вы заявили, что 26 ноября намерены дать полное, исчерпывающее описание своих преступлений. Готовы ли вы сделать соответствующее заявление во время данного допроса?
— Я не совершал никаких преступлений, — ответил Чикатило. — Я действительно нередко ездил в пригородных поездах, но не совершал никаких убийств. Действительно, 23 ноября я сам, своей рукой, написал о том, что сегодня, 26 ноября, намерен сделать признание относительно моих преступлений. Ничто меня к этому не вынуждало, но тем не менее сегодня я заявляю, что мне не в чем признаваться. Преступлений я не совершал.
Костоев хмурил брови, но на лице его застыло насмешливое выражение, которым он словно хотел дать понять Чикатило, что большей глупости ему слышать не приходилось. Неужели Чикатило забыл о самом главном — о том, что он находится в следственном изоляторе КГБ и его допрашивает руководитель группы по расследованию особо важных дел?
— Находились ли вы на рассвете 31 октября 1990 года на платформе «Кирпичная», и если находились, то что вы там делали?
Костоев бросил на стол свой козырь, одну из тех его немногих карт, которые имели реальную ценность. Три свидетеля видели высокого мужчину с покатыми плечами, в очках и с перевязанным пальцем, который вынырнул из лесу и остановился рядом с ними на платформе. Было четыре часа утра. Свидетелями были трое рабочих, которые выезжали на работу ни свет ни заря и каждый день садились в утренний поезд. Кроме них, в это время на платформе никого никогда не бывало. Они заметили, что мужчина испуган, он хромал и подволакивал ногу, словно та была повреждена.