И вновь Чикатило пришлось раздеваться, чувствуя незащищенность своего обнаженного тела. Костоев внимательно за ним следил, фотограф укладывал фотопринадлежности.
— Спасибо, — сказал Костоев фотографу. — И не забудьте, фотографии мне нужны немедленно… Вам не понадобится сегодня адвокат, Андрей Романович, поскольку я не собираюсь вас сегодня допрашивать, — сказал Костоев, полностью отдавая себе отчет в том, что могут значить его слова для подозреваемого, от которого на восьмой день допросов так и не удалось добиться откровенного признания, — слова эти свидетельствовали о том, что он намерен обратиться к доказательствам, а это означало жесткую борьбу следователя и арестованного. — Одно я хотел бы вам сказать, Андрей Романович, — продолжал Костоев. — Я не понимаю, почему вы не хотите оказать помощь следствию. Из разговоров с вами я понял, что вы — человек неглупый. И мне кажется, что я вам все вполне понятно объяснил. Как я уже говорил, вы — не первый убийца, с которым я сижу в такой вот комнате. И не последний. Потому что я посвятил этому свою жизнь. Андрей Романович. С вами действительно не все ясно. Предстоит очень серьезное обследование на самом высоком уровне. Ваши преступления дают основание сомневаться в вашей полной вменяемости. Однако разобраться в этом можно только в связи с вашим конкретным поведением. Неужели ваше сознание настолько помутилось, что вы предпочитаем смерть?
Костоев говорил ровным тоном, но в его голосе звучал приговор — грохот стальных дверей, гром пистолетного выстрела, нацеленного в ухо.
Чикатило вновь укрылся за стеной молчания. Но на сей раз это не было бегством от того невыносимого давления, которое он испытывал здесь, в голой комнате для допросов. Чикатило собирался принять решение.
Если он отложит его на завтра, на девятый день, может оказаться слишком поздно.
Чикатило вернулся из своего внутреннего убежища, но все еще не проронил ни слова.
Официальным голосом, которым обычно подводятся итоги, Костоев спросил:
— Нет ли у вас просьб или жалоб, Андрей Романович?
Помолчав какое-то мгновение, Чикатило разразился рыданиями, которые обычно предшествуют признанию; душа его жаждала спасения, а спасти его могла одна лишь чистая правда.
— Я бы хотел написать заявление, — обретя наконец способность говорить, скатал он голосом человека, настолько опустошенного, что даже просто произносить слова стоило ему немалых усилий.
— Наверное, все то же самое и никаких подробностей? — предположил Костоев.
— Нет. — ответил Чикатило. — Теперь я все понял.
Костоев сидел и наблюдал, как Чикатило пишет. Он не хотел вмешиваться, но ему нужно было воздействовать на Чикатило самим своим присутствием, чтобы тот не пытался снова отделаться простой автобиографией.
Чикатило исписал четыре листа и подписался в правом нижнем углу последней страницы, протянув их Костоеву.
«…После ареста меня несколько раз допрашивали и требовали, чтобы я рассказал о моей преступной деятельности. Мои непоследовательные действия не должны расцениваться как попытка избежать ответственности за все, что я совершил. Кое-кто может решить, будто я после ареста не осознал опасности и тяжести моих преступлений. Прошу вас, поверьте, это совсем не так. Мой случай по природе своей — исключительный.
Вовсе не боязнь ответственности побудила меня вести себя таким образом, а интенсивность воздействия, давления на мою нервную систему и психику. Я не понимаю, отчего почти все считают меня идиотом. Я всегда думал, что люди понимают меня, но те, кто со мной не соглашался, относились ко мне странно, без всякой логики и справедливости. Я принуждал себя писать жалобы. Я скрывал свое напряжение, и это приводило к ночным кошмарам и бессоннице. Выдвинутые против меня обвинения наполнили мою душу ужасом. Я не в силах осознавать все это и рассказывать об этом. Мне кажется, мое сердце разорвется. Я долгое время хотел лечиться, но не искал помощи… Меня все раздражало — все эти разговоры о погоде, о том, что такое хорошо и что такое плохо. Я удерживал ярость в себе, не зная, как дать ей выход. Я бы хотел, если это возможно, вылечить мою психику, если она ненормальна. А после этого я мог бы помочь следователям установить истину и понести наказание, которого я заслуживаю. Я готов признаться в преступлениях, которые я совершил, но прошу об одном: не терзайте ине душу деталями и подробностями. Мое сознание не выдержит этого. После лечения я попытаюсь восстановить в памяти все эти данные».
Костоев поднял глаза на Чикатило, желая определить степень его искренности.