— Приходилось ли вам, — спросил Костоев между прочим, — ездить в поселок Гнездово?
— Ездил, — ответил Стороженко. — Не помню когда, но ездил через Красный Бор.
Ни слова больше, а какое напряжение тотчас же возникло! Стороженко уже не улыбался, это следователь усмехнулся про себя: противник, почуяв опасность (Раславльское шоссе!), сообщил, что ехал в поселок другой дорогой, хотя его об этом не спрашивали. Понимает, конечно, что зря поспешил с Красным Бором. И разом заметался. Но все еще никак не может сообразить, где «засветился» и в чем, но ощущение, что следователь уже знает многое, может быть, главное, — конечно, растет.
Это-то Костоеву и нужно.
— Вот вы не прошли проверку на группу крови, — заметил он. — А хотите, я вам скажу, какая у вас группа?
— Скажите.
— Четвертая.
И вызвал к себе в кабинет лаборантку.
Конечно, был тут некий риск, но следователь действительно был уже уверен. Группа оказалась четвертой.
Звонит телефон, следователь Атаманова сообщает: жена Стороженко спокойно, явно ничего не подозревая, говорит, что муж год назад подарил ей золотые серьги кольцами, она их, по несчастью, сломала и потому отдала в починку.
— Дарили ли вы когда-нибудь жене золотые вещи? — спросил Костоев на другой день.
— Никогда, — ответил Стороженко.
Костоев записывает это его «никогда», дает ему расписаться и только потом знакомит с показаниями жены.
Стороженко говорит, что жена ошибается, что она лжет, наконец, — и знает уже, конечно, что попадается на каждом шагу.
Вскоре будут найдены и мастер, чинивший серии, и даже ювелир когда-то их сделавший — те самые, что были в фотоальбоме, который носили в кармане все оперативники и все участковые.
Тут надо особо сказать о тех, кто производил обыск в доме Стороженко. Сотрудники костоевской группы Михаил Люксембург, Валерий Костырев и Григорий Есилевич. Среди хлама и мусора разглядели они оплавленные, обугленные кусочки металла, сперва подумали, что это сгоревшие радиодетали, но потом поняли — нет обломки ювелирных изделий. Важнейшие доказательства.
Костоев сжимал кольцо медленно, он намеренно это делал: боялся, как бы не оборвался разговор.
Ему нужно было признание.
Ему нужно было признание совсем не для того, чтобы тащить в суд эту «царицу доказательств», нет, — во-первых, для собственной убежденности, а во-вторых, для дальнейшей своей работы, чтобы с помощью признания, разумеется истинного, а не липового, получить реальные доказательства по всем другим эпизодам. Но кольцо-то сжималось (а в распоряжении следствия были к тому же и другие доказательства, находки, которые смоленские криминалисты зафиксировали еще тогда, когда погибшие были обнаружены, а убийца еще не был арестован, — какой-нибудь волосок или след от сапога).
Признался Стороженко на третий день (это было 23 июля, а принял Костоев дело к своему производству 3 апреля, значит, ему, чтобы поймать убийцу, потребовалось около трех месяцев — напомним, что сотрудники следственной группы Прокуратуры СССР безрезультатно работали два года).
В книге Р. Лурье сказано, что Стороженко признался, поскольку Костоев дал ему ложную надежду на жизнь и все время эту надежду в нем поддерживал (есть такой прием, на следовательском жаргоне он называется «соской», лучше было бы сказать «пустышкой»). Нетрудно, однако, убедиться, что не этот прием заставил преступника сознаться, мы видели, он был прижат к стене доказательствами, ради которых Костоеву и его сотрудникам пришлось порядком поработать. Стороженко был сломлен неопровержимыми доказательствами, и отрицать ему уже было невозможно. Да, Костоев применил прием «пустышки», но позднее, когда признание было уже получено и закреплено целой системой неопровержимых доказательств. И было это в период, когда Стороженко впал в апатию, пытался перерезать себе вены. Поддерживая в нем надежду на жизнь, следователь хотел, чтобы он рассказывал и не останавливался, не замыкался в себе, что неизбежно, если преступник теряет надежду и впадает в отчаяние. Конечно, прием «пустышки» тоже коварен, но тут скорее речь не о лжи, а о двусмысленности.