Между тем какие-то психологические приемы в работе со Стороженко были необходимы. Признавшись на следствии, потом в тюрьме, он впал в состояние такого бешенства, что у дверей его камеры, у глазка, целые сутки сидел надзиратель — боялись самоубийства.
А придя в себя и убедившись, что деваться некуда, перестроился и стал энергично работать на сохранение жизни. Он рассказывал. Рассказывал подробно, приводил на места преступления, вспоминал подробности, опознавал убитых по фотографиям — все одиннадцать убийств.
А потом стал рассказывать, как убил женщину возле озера. Какую женщину, возле какого озера? — Костоев ничего не знал об этом убийстве. Двенадцатое?
Как это могло быть, что ему не представили по этому поводу ни единого документа? — что же, в городе никто не пропадал, трупа нигде не находили и у милиции об этом, двенадцатом, вообще никаких сведений нет?
Почуяв неладное, умный Костоев не стал обращаться к местной милиции, но принялся расспрашивать знакомых юристов, не припоминают ли они подобного дела, и кто-то вспомнил, действительно было убийство женщины возле озера, было и уже прошло через суд.
Суд? Кого же судили?
Убийцей оказался Поляков, муж, его судили, осудили, он сидит сейчас в колонии, восемьдесят километров от Смоленска.
Не теряя ни минуты, Костоев помчал на машине в колонию.
К нему вывели невысокого, наголо стриженного человека, в черном хэбе, немолодого, очень бледного. Исса представился.
— Что еще вам от меня нужно? — сказал человек. — Я признаюсь, я убил жену, чего вы еще от меня хотите?
Он говорил ровным голосом, изможденное лицо его было недвижно, а Костоев смотрел на него и все про него понимал. Он знал, путем каких страданий прошел этот человек, прежде чем его сломали, и что сейчас делается в его душе: пришел этот следователь, думает он, с обычной их ложью, с какой-то новой ловушкой, а значит, и с какими-то новыми муками, главное сейчас — собрать все силы и не поддаться на его провокацию.
Что бы Костоев ему ни говорил, Поляков не верил ни единому слову — и тому, что будто бы найден настоящий убийца, тоже не верил.
Трудная задача стояла перед следователем, может быть не легче, чем при допросе Стороженко. Тогда, во всеоружии улик, он мастер тактики и натиска, жестко вел преступника к признанию, а тут было совсем другое дело, да и сам Костоев был другим, он жалел этого человека и был совершенно ему открыт. Преступнику он настойчиво демонстрировал, что знает о его преступлениях, — чтобы получить признание. И Полякову он показывал, что знает всю схему его «признательных показаний», — чтобы ее разрушить.
И была у Костоева еще одна задача, самая трудная, — узнать у Полякова, кто и как вынудил его признаться, узнать, кто заставил несчастного назвать имена. Вот это-то и было для узника самым непосильным. В глазах его глубоко жило недоверие — недоверие и страх.
— Вы сказали на следствии, — говорил Костоев, — что бросили нож в озеро, но ножа там не нашли.
Поляков молчал.
— Вы сказали, что незадолго до убийства распили с женой в кустах бутылку вина — не нашли там вашей бутылки. Ни одного доказательства нет.
Молчал Поляков. Казалось, он был мертв. Неужто душу его действительно убили?
Я представляю себе эту встречу, спокойные (с глубиной) глаза Иссы, думаю, они очевиднее слов говорили: я пришел спасти тебя и спасу, что бы ты мне ни плел. Я должен знать правду.
— У вас было алиби, — продолжал он. — Его затоптали. Разве это не так?
Поляков и тут ничего не ответил. И промолчал всю ночь. Только под утро вдруг заплакал, и тогда стало ясно, что он живой.
Он рассказал, как все это произошло, и назвал имена работников милиции, которые заставили его взять на себя убийство жены (они с женой уже несколько лет жили нерасписанные, а тут как раз должны были расписаться).
Ну, теперь уж этого человека ни на минуту нельзя было оставлять в колонии. Его могли заставить отказаться от только что данных Костоеву показаний, могли натравить на него уголовников, он вообще мог исчезнуть (перевели, мол, в другую колонию, сейчас он где-то на этапе), да мало ли что могло с ним случиться!
В тот день Исса из колонии не уехал, он запросил санкцию прокурора, опечатал и захватил с собой дело Полякова. А самого его — сам лично! — доставил в Минск и оттуда — сам лично! — посадил в поезд в «вагонзак» на Москву — до своего освобождения Поляков сидел в Бутырках. Костоев прекратил его дело и возбудил другое — против сотрудников милиции, допустивших беззаконие.