— Где Костоев? — рычал Стороженко. — Я его убью! Я ему горло перерву.
Когда Костоев, которому сообщили, что происходит в Лефортово, примчался в тюрьму, Стороженко с неимоверными усилиями был заперт в своей камере.
А Костоев потребовал, чтобы подследственного вернули. Ему ответили: невозможно, Стороженко сейчас так опасен, что не может быть и речи, чтобы его снова сюда привести.
Но Костоев не мог допустить, чтобы подследственный остался в подобном состоянии. Он должен был с ним объясниться.
— Приведите, — приказал он.
Стороженко шел тюремным коридором в наручниках, его вели шесть человек. Он дрожал, как конь, и, казалось, был в мыле. Он рвался, рычал — и таким предстал перед Иссой.
— Снимите с него наручники, — приказал Исса.
Нельзя этого делать, ответили ему, нельзя, вы же сами видите.
— Снимите, — повторил Исса.
Приказание его выполнили.
— А теперь оставьте нас одних, — сказал Костоев.
И это они через силу выполнили.
И вот они стояли друг против друга, преступник и следователь.
— Ты же хотел меня убивать, — сказал Исса. — Давай убивай.
Преступник тяжело дышал, молчал, не двигался.
— А если бы я тебе сказал об аресте брата? Что было бы? Мне бы это ничего не дало, а тебе причинило бы лишние и бессмысленные мучения.
Стороженко молчал.
— А может быть, — повышая голос, сказал Костоев, — ты хотел расплатиться со мной за то, что я перевел тебя сюда, в Москву, потому что там, в смоленской тюрьме, тебя хотели убить? Или за то, что я организовал охрану твоей несчастной жены, с которой толпа собиралась расправиться? Что же ты меня не убиваешь — вот я.
Стороженко упал на стул, уронил голову на руки. Припадок проходил.
Дело его было направлено в суд, начался знаменитый процесс.
Ну а Николай Гончаров — вы думаете, его выпустили? Ничуть не бывало. Он по-прежнему сидел в тюрьме, как и его брат Иван. Уже Стороженко осудили, уже приговорили к расстрелу, может быть, уже и расстреляли, а братья Гончаровы все сидели и сидели. Прокуратура СССР продлила срок содержания под стражей — это невероятно, но это именно так: Генеральная прокуратура СССР продлила срок ареста.
А потом Николая судили.
За что же?
Ему предъявили разом двадцать (именно двадцать, не больше и не меньше) обвинений. Судили его за то, что он, вступив в преступный сговор с родной матерью, способствовал повышению ее пенсии и тем самым «хищению государственных средств» (мать Гончарова, Мария Романовна, всю жизнь вкалывала в колхозе, мы помним, каковы-то были тогда колхозные пенсии, речь вообще шла о копейках, — мы уж не говорим о том, что самого преступления, сговора, хищения вообще не существовало, — тем не менее следователи этой второй группы таскали ее на допросы, орали на нее, грозили арестом, она возвращалась домой едва живая). А еще судили Николая за то, что он якобы присвоил себе изъятый у браконьера старый бредень (Николай утверждает, что у него по этому поводу изъяли его собственный новый и выдали за старый); при всех условиях присвоение бредня доказано не было. Само количество подобного рода статей показывает намерение этой группы следователей из двадцати рябчиков сделать одну цельную лошадь. Судили Николая также и за нарушение правил уличного движения, будто бы приведшего к какой-то аварии; и за то, что «склонял должностных лиц к подлогу», вследствие чего получил бюллетень (бог знает почему объявленный следователями незаконным) и тем самым «нанес ущерб государству» в размере 47 рублей.
Вовсе дохлыми были следовательские рябчики.
Главный эпизод, по обвинению в получении взятки, разрабатывал сам Гдлян, как известно, большой специалист в этом деле.
В суде дело развалилось (из двадцати эпизодов судьи оставили шесть, да и то, подозреваю, чтобы можно было бы не оправдывать подсудимых — оправдательных приговоров в те времена наша юстиция не знала). Но самым жалким и даже комическим образом развалился именно эпизод со взяткой, разработанный Гдляном. Предполагаемый взяткодатель подробнейшим образом рассказал на суде, как шел в кабинет прокурора Гончарова давать ему взятку, где был поворот коридора, где дверь, но оказалось, что в здании, уже после описываемых событий, произошла перепланировка, и судья под смех зала спросил несчастного, как удалось ему проникнуть в кабинет прокурора Гончарова прямиком через печь.
Николай и его брат получили уже отсиженное (как правило, верный знак того, что подсудимые невиновны и просидели зря). Вышел Иван, не выдержавший нажима, сломленный, помнящий, что предал старшего брата своей «явкой с повинной» (да только он ли в этой «явке» виноват?). Вышел Николай — несломленный. Правда, веру в правосудие он потерял окончательно, когда оказалось, что не может он добиться правды и наказания виновных в беззакониях. Но в жизнь он вернулся.