Кентавр улыбнулся и подошел поближе.
Эльф поднялся, стискивая зубы, чтобы не закричать от пронизывающей живот боли, и протянул ладонь для рукопожатия. Широкая пятерня кентавра бережно стиснула побелевшие от напряжения пальцы Эльтдона, а другая легко опустилась на плечо, усаживая астролога на траву.
- Сядь, - сказал кентавр.- А лучше ляг, - добавил он, поразмыслив.
Эльф хотел было что-то спросить, но тот выставил перед собой ладонь:
- И помолчи. Я должен поискать для тебя лист кровяницы. Потерпи.
И ушел.
Эльтдон закрыл глаза и полностью переключил внимание на внутренние ощущения. Они его не радовали. Резкая спазматическая боль клубилась в районах обеих ран, все разрастаясь, сплетаясь в единый клубок и медленно подкатываясь сначала к легким, потом к горлу, а потом...
На живот легли две холодные пластинки листьев. От неожиданности Эльтдон дернулся, но потом затих. И подумал: кентавр так неслышно передвигается по лесу, что даже он, эльф бывалый, не смог уловить звук его шагов.
А тот широко улыбнулся:
- Слышь, браток, ты еще маленько потерпи. Боль - она скоро пройдет, но яд-то останется. Так я тебя свезу к нам в стойбище, к Фтилу - он, слышь, мигом тебя на копыта, то бишь на ноги, поставит. Так что ты потерпи, браток.
"Потерплю, - сонно подумал Эльтдон, - только ты, браток, вези меня поскорее. Куда хочешь вези, хоть к Фтилу, хоть к троллям в пасть, только давай поскорее. А то я, боюсь, помру раньше, чем свезешь".
Кентавр принял молчание пострадавшего за согласие, взвалил его на свой широкий круп, подхватил с земли тарр, сбросив с него тушу амфибии, и поскакал через чащу к стойбищу. И Эльтдон понял, что по наивности своей ошибался, считая, что боль от яда лягушки - самое тяжкое страдание. Ветви хлестали его по телу, голова качалась из стороны в сторону, а в мозгу метался, не находя выхода, сочный бас: "Свезу. Так что ты потерпи, браток".
2
Хиинит уже вторую неделю не могла заснуть. Она влюбилась. И в кого? В того, кто никогда не станет ее мужем. Даже если выживет. И потом, она-то прекрасно понимала, что женское имя, которое выкрикивают в горячечном бреду, зависнув между жизнью и смертью, не может принадлежать матери. Потому что по-настоящему у сына для матери есть только одно имя: Мама.
"...Даже если выживет". А глядя на усталое осунувшееся лицо Вдовой, на мешки под ее глазами, Хиинит понимала - не выживет. Умом понимала, а сердцем... - сердцем уже поздно было что-либо понимать. Потому что она влюбилась.
Она долго ходила, не решаясь спросить у матери прямо: "Что с незнакомцем?" Но сегодня утром Хиинит не вытерпела. И поинтересовалась - как бы мимоходом, невзначай.
Лучше б не спрашивала!
Мать отрешенно посмотрела на нее и рассказала. Рассказала бесстрастным монотонным голосом, от которого Хиинит стало страшно. Она еще не видела Кирру такой... опустошенной.
"Я отдала ему все, что могла, но этого недостаточно, - звучал в мозгу девушки безразличный голос Вдовой, - вот если б найти любящее сердце, ту же, к примеру, Виниэль..."
"Зачем Виниэль? - внезапно подумала Хиинит, невольно краснея от закравшейся в голову мысли. - Ведь есть же я!"
Она тихонько откинула слой одеял, встала с кровати и подошла к постели незнакомца. Он лежал, похожий на статую, и лицо молодого альва белело живой маской во тьме пещеры. Хиинит осторожно приподняла одеяла и легла рядом с ним, ужаснувшись тому, что делает. Тело незнакомца было холодно, как лед на седой вершине Горы. Ничего. Она согреет его, она сумеет, а Виниэль пускай винит саму себя - где она сейчас, когда больше всего нужна ему? А утром Хиинит проснется раньше матери и успеет вернуться в свою постель.
Она проспала.
Утром Кирра тихонько улыбнулась, глядя на представшую ее взору картину.
Она заметила, что творится с дочерью, и поняла, в чем причина, раньше самой Хиинит. Вдовая знала, что теперь у незнакомца появился шанс. И искренне этому радовалась.
3
"Любимый, подожди, не умирай, останься со мной. Ты нужен здесь. Ты нужен мне. Слышишь! Я знаю, тебе холодно, очень холодно, но не бойся, я согрею тебя. Возьми мое тепло, возьми все, без остатка, потому что я - это ты, а ты - это я. Не умирай, слышишь!"
Голос настойчиво бился о грани смерзшейся глыбы льда, в которую превратилось его сознание. Голос откалывал от этой глыбы все большие куски, и они отваливались, с хрустальным звоном разбиваясь и разбрасывая по сторонам серую холодную пыль. И становилось все теплее и теплее.
Ему показалось, что это Виниэль. Но голос у Виниэли был другой - острее и прохладнее. И лицо, проглядывавшее смутным силуэтом сквозь зыбкую массу намерзшего льда, было ничуть не похоже на лицо Виниэли. Тонкие губы, большие темные глаза, курносый нос и смешные ямочки на щеках.
Хорошее лицо. Доброе.
Но как же больно стучится ее голос. Как невыносимо больно!
Он безмолвно завопил: "Оставь меня в покое! Слышишь, я заслужил его, этот проклятый покой. Уйди. Я так много пережил, я заслужил право лечь и уснуть. Оставь..."
"Нет! Это не сон. Это - смерть. А тебе еще рано умирать. Тебя здесь ждут. Мать ждет, я жду, вон Одмассэн все бегает в пещеру да угрюмо смотрит на нас с мамой, будто мы виноваты в том, что ты не встаешь. И... и Виниэль твоя, наверное, тоже где-то ждет. Не уходи. Пожалуйста".
Он сомневался.
Голос вдруг зашептал: "Не смей даже раздумывать! Хилгод так за тебя переживает, он уже весь почернел от горя и все твердит, мол, это твой кровавый камень виноват, что ты не встаешь. А я знаю - ..."
Голос продолжал шептать, доказывал, кричал, а он понял, что зря. Зря это незнакомое лицо так старается и доказывает что-то зря. Потому что, даже не разбивая толстой глыбы льда, в него, пройдя сквозь смерзшийся слой, впились две тонкие иголки. Два слова. "Черный" и "камень".