– Я не знакомился, – сказал Майерс.
– Ладно, не подписывайте, – Шнайдер прошелся по кабинету, покосившись на портрет фюрера на стене, и сел на стол перед Майерсом. – Сигарету хотите? Я же вижу, что у вас сидит в печенках эта трескучая чепуха, которая несется из радио. Я только не понимаю, почему она вам так досаждает. Я вот к ней равнодушен, к тому же она внушает людям веру и делает это простым и понятным языком.
– А мне не нравится.
– Что?
Майерс промолчал. Его огромная тюремная роба висела на нем мешком: в тюрьме плохо кормили. Шнайдер вспомнил, что в средневековой Европе полосатые костюмы носили циркачи, шуты, прокаженные, еретики и другие изгои.
– Вы говорите, говорите, – участливо, как педиатр, сказал Шнайдер, – я же вижу, вас всего колотит. Обещаю – я ничего не буду записывать в протокол, и дальше меня это не пойдет.
– И вы хотите, чтобы я вам поверил? – сигарета в руках у Майерса тряслась, роняя пепел.
– Дорогой вы мой, – улыбнулся Шнайдер, – да если бы мы хотели – вас бы уже давно повесили. Поверьте мне, улик против вас предостаточно. Так что давайте, скажите хоть раз честно, что вас раздражает. Давайте: смело, открыто, как это водится у борцов за свободу, киньте мне в лицо свои упреки! Могу поспорить, вам этого всегда хотелось, так пользуйтесь моментом.
– Вы и правда этого хотите?
– А почему бы и нет? Всегда интересно поговорить с умным человеком, – заговорщицки подмигнул Шнайдер. – Так почем вас раздражает радио?
– Хм… – Майерс оценивающе посмотрел на него. – Что же, терять мне, действительно нечего, – он задумчиво потер подбородок. – Тогда скажем так: в радио мне не нравится способ подачи информации.
– А что именно вам не нравится?
– Однобокость, – ответил Майерс. – Я понимаю, что сейчас идет война, – сказал он снисходительно, – что мы должны быть готовы на многие жертвы. Но мне не нравится, что в жертву должна быть принесена способность думать.
– Вы хотите сказать, что вас заставляют быть дураком?
– Конечно, нет. Я думаю, никому не захочется управлять миллионами идиотов, не способных держать ложку или автомат. Этого не выдержит ни одна экономическая машина. Но ведь у нас нет свободы думать даже на официальном уровне. Нашим начальникам хотелось бы, чтобы мы мыслили только в рамках генеральной линии партии. А что же это за мысль, которая сама себя ограничивает? Мысль – не собака на цепи, это дикое животное, оно в зоопарке не размножается.
– Интересная идея, – усмехнулся Шнайдер. – Что еще вам не нравится?
– Еще мне не нравится интонация нашей пропаганды. Мне не нравится этот надрыв, эти истерические вопли, эти бесовские визги, – Майерс поморщился и провел рукой по бритой голове, снимая головную боль. – В таком шуме разве можно о чем-то подумать?
– Я бы сказал, что вам не нужно думать, вам надо верить.
– А если я не могу вам верить? Если мне надо проверять все, если я сомневаюсь во всем?
– Тогда вам придется воспитать в себе веру.
– Вот это то, о чем мы говорили! Вы не хотите, чтобы я думал – вы хотите, чтобы я верил! А я заранее знаю все, что мне скажут на любом партийном собрании, на любом выступлении наших лидеров. Вы знаете, мне скучно. И не мне одному, я думаю. Потому что пищи для ума нет, вы бьете только по очень примитивным эмоциям: смех, страх, ненависть. А покажите мне что-нибудь уровня "Броненосца Потемкина" или хотя бы "Триумфа воли" – и я пойду за вами, как за Богородицей.
– Фильм "Триумф воли" – гениальнейшая работа нашей пропаганды, – ответил Шнайдер. – Вы не можете рассчитывать на то, что мы каждый месяц будем преподносить вам по шедевру.
– Ну да, знаю. Любой гений – это область нового и неизвестного. Кто же будет инвестировать в новое, если старые рецепты приносят стабильный и предсказуемый доход? Я говорю не только о деньгах.
– Я понимаю вас, – кивнул Шнайдер.
– Но, послушайте, ведь это же скучно: повторять одно и то же изо дня в день. Нет ничего более скучного, чем ваши новости. После кровопролитных боев наша армия отошла на одни позиции или в результате атаки заняла другие, потом сводка наград за бой и труд во имя рейха, потом гениальный правитель побывал там или там, потом опять очередное извращение наших врагов: жидобольшевиков или западных либерастов. Скажите, вам самим это не скучно?
Шнайдер встал, поправил мундир и подошел к окну. Дерево во дворе стояло голое, серое, словно оно ни о какой весне и не слышало. Кажется, Майерс был действительно заговорщиком. Лейтенант Круммель заслужил свою медальку от Рейха.
Шнайдер вернулся на свое место и подвинул к себе протокол.
– Я думаю, вы неправильно подходите к определению пропаганды, – сказал он, доставая новую ручку из ящика. – Если более широко сказать, вы неправильно подходите к определению современного искусства. То, что любое искусство – это частично пропаганда, вы, надеюсь, подвергать сомнению не будете?