– О чем вы? – Шнайдер ответил ей сочувствующим взгдядом.
– О нашем последнем разговоре! – вдова рассердилась. – Я, кажется, была резка с вами. Ведь так?!
– Ах, вы об этом, – кивнул Шнайдер. – Вы знаете, я вас могу понять.
– Я рада, – вдова сделала паузу. – Рада, если вы не держите на меня зла за последнюю нашу беседу. Вы должны, вы обязаны меня понять, потому что я не привыкла к такому, мой покойный муж никогда, вы слышите, никогда не позволял себе являться домой в таком виде за все двадцать с лишним лет нашего супружества.
Вдова замолчала. Шнайдер тоже молчал, только внимательно смотрел на нее.
– Герр полковник, скажите мне снова, это была действительно производственная необходимость или вы сделали это просто для разврата? – вдова испытующе заглянула в глаза Шнайдеру.
– Это была необходимость, – твердо сказал Шнайдер. – Это был мой долг как офицера СС, и я выполнил его, выполнял всегда и беспрекословно все задания партии, как и впредь собираюсь их выполнять.
– Тогда, тогда…
Вдова вдруг всхлипнула и зарыдала.
– Простите меня, мой друг, простите, я такая… Мне так стыдно, простите, если бы я только знала. Я думала…. Вы себе не представляете, что я думала! Простите меня.
Она рыдала горько, искренне, слезы лились по ее лицу, оставляя черные следы на щеках, она всхлипывала отчаянно, жалобно, и Шнайдер не выдержал, бросился перед ней на колени и стал утешать ее, что-то лепетать бессвязное, просить перестать, вытирал ей слезы платком, просил тоже прощения за то, что сделал ей плохо, он постарается все-таки, но вы же понимаете, дорогая, это же все служба, нельзя так просто взять и все бросить, ну хотите – я брошу все, переведусь куда-нибудь сторожем, чтобы больше такого не повторялось, только успокойтесь, дорогая, не плачьте, не плачьте.
И вдова успокоилась, и даже улыбнулась, и даже легонько погладила полковника по лысинке на макушке.
– Мой милый, – сказала она ласково. – Какой вы все-таки милый.
Шнайдер улыбнулся ей в ответ.
– У вас нет зеркала? – спросила вдова. – Я выгляжу, наверное, ужасно.
– Ну что вы, вы прекрасны, – Шнайдер принес ей зеркальце из ванной. – Вот, возьмите.
Вдова быстро поправила макияж и посмотрела на полковника.
– Вас так долго не было, – сказала она. – Я так ждала вас, так ждала! Когда вас нет, то… – она загадочно посмотрела на полковника.
Настоящий мужик, если он не законченный алкаш, всегда рад возможности уложить женщину в койку, особенно если это задаром. И без разницы, если любовь уже прошла и нет былой страсти. Алгоритм прост: приятное лицо, крепкая грудь и зад? В койку! Просто и глупо, но об этой глупости можно рассуждать уже только после, а сейчас им руководит огромная зеленая доисторическая рептилия с малюсеньким мозговым утолщением на верхнем конце позвоночного столба.
–
Влюблённые млеют,
Друг другу верны.
И всюду пестреют
Беседки, беседки!
«Ну и говно этот «Фауст», – подумал Зельц, бросая книгу в дальний угол. – Нахер, нахер, нахер!»
Он достал с верхней полки томик Эдгара По и погрузился в тайны маски красной смерти. Ужасы на ночь и бутылка пива сыграли свою роковую роль: Зельц решил снова начать писать стихи.
Но сколько он не грыз ручку, сколько не выводил усердно то «К», то «С», рифмы никак не шли на ум. Зельц выпил еще одну бутылку «Берлинского Светлого», потом еще, перепортил кучу бумаги, но в итоге сдался и лег спать.
– Где Кэт? – подумал он. – Куда пропала? Неделю ее нет, на звонки не отвечает, на письма тоже, что с ней? По своим шпионским делам уехала? И Шнайдера тоже нет. Арестовали? А почему же за мной не пришли?
Зельц встал и в темноте тихонько в одних трусах прокрался к окну. На улице было пусто и черно, даже звезды не светили: небо было укутано тучами.
– Кажется, слежки нет, – решил Зельц, ложась обратно в кровать. – А может, с Кэт это Шнайдер подстроил? – подумал он вдруг. – Русская Мата Хари соблазняет секретаря Гитлера. Бррр, до чего же пошло!
Он затаил дыхание, чтобы послушать, не раздастся ли звук проезжающего автомобиля для перевозки арестантов, но все было тихо. Постепенно, незаметно он заснул.
С утра, кроме похмелья, подозрений и творческой импотенции, для тяжелого настроения у Зельца было еще целых три причины. Во-первых, была пятница: черный день для любого атеиста (вера в приметы заменяла Зельцу веру в Бога). Во-вторых, опять предстояло записывать Гитлера. А в-третьих, уже второй день он не мог найти талоны на говядину.