— А это за труды твои. Можа, и самовар сремонтируешь?
— Гдe ж ты, бабуля, утром была со своей зарплатой? — посетовал Иван. — А самовар тащи, сремонтируем. Хотя нет, денька два-три потерпи, пока у меня кое-что прояснится, — вопросительно глянул на Михая. Тот утвердительно кивнул.
Иван не мешкая ухватил громадный «ящик» и поволок его к выходу вслед за бабкой. Хлопнула входная дверь, и Михай с Олесей остались одни. Она первой нарушила наступившую тишину, с подозрением глядя на него:
— Это ты... что там насчет любви говорил Ивану?
— Ах, это? — беспечно махнул рукой Михай. — Это я так, чтобы он не приставал. Ты бы видела, как заискрились его глаза при виде тебя — по короткому замыканию в каждом.
— Так ты... так ты!.. — от возмущения Олеся аж задохнулась, не находя слов. Наконец-то прорвало. — Болван бесчувственный, бревно, крокодил толстокожий! Хоть бы соврал что-нибудь про любовь, наплел какие-нибудь сказочки! Мы ведь, бабы, на лесть падкие. Так бы до Москвы добралась в неведении. А то получил свое и успокоился. Как же — считай сама в постель залезла к нему, как какая-то последняя... — не договорив, она зарыдала горько, взахлеб, размазывая по щекам краску. Михай бросился утешать ее.
— Ну что ты, как девочка маленькая, сразу: любишь — не любишь, плюнешь — поцелуешь... Я же тебе всего два слова ничего не значащих сказал — а ты в слезы. Пойми — мне уже не пятнадцать-семнадцать лет, когда иной вьюнош, выпросив у девочки поцелуй, клянется ей в любви и верности до гробовой доски. Я видел — тебе было очень одиноко и тяжело прошлой ночью. И я утешил и скрасил твое одиночество, как смог. И не нужно мерить это сразу любовной меркой. Одно то, что я потянул тебя за собой, уже доказывает, что ты мне не безразлична. Но любовь... Нет, такими словами не разбрасываются. Одно дело сказать это в шутку, в кругу друзей или знакомых, и совсем иное — любимой женщине. Тем более — была у меня любовь. И раз уж зашел этот разговор о любви, давай доведем его до конца. После того случая я женился в жизни два раза. И оба раза развелся, прожив супружеской жизнью лишь несколько лет. Почему? Да потому что везде: во сне ли, наяву — передо мной стояла она — моя первая любовь.
— Расскажи мне про нее, — тихо попросила Олеся.
— Хочешь стихотворением? Я никогда, до ее смерти, не написал ни строчки, даже не подозревал, что смогу написать. Но это вылилось само по себе, из души. И запомнилось, наверное, на всю жизнь.
— Прочти!
Откройте, мне здесь так душно, Ну что я, как в клетке зверь! Но пялится равнодушно Железом шитая дверь. На голову — одеяло, Забыться, уснуть, но нет— Стучится в виски усталость, И в сон наплывает бред: Упали решетки с окон, Под шинами — вновь проспект, Единства моторов рокот — В неполных семнадцать лет. Мы — рокеры, дети ночи, Мы соням — как в горле кость. И фарами режем в клочья Чернильную тьму, как плоть. ... Под шлемом — косая челка, Глаза — бирюзовый цвет. Сидит за спиной Аленка — Девчонки милее нет. — Люблю! — свищет ветер в уши, Летит под колеса твердь И мой мотоцикл послушен, Будто прирученный зверь. И дальний есть свет, и ближний, Но так уж не повезло: На каждую радость в жизни Дается в запас и зло. Вдруг — сбоку мелькнул протектор. Удар! Темнота... И ночь Уносит меня в карете Куда-то от жизни прочь. Но выплыл. В подушке смятой Из марли — лишь только нос. Я в гипсе лежу распятый, Как сам Иисус Христос! Вот в тишине каленой Врачей, заслонивших свет, Глазами спросил: «Алена?!» И был тишиной ответ. В бреду замелькала челка, И глаз бирюзовый цвет. Ушла в никуда девчонка В неполных семнадцать лет. И суд был... Да что мне судьи! Я сам — судья и палач... А ночью все время будит Теперь уж ненужный плач. Но всех приговоров строже Зрачков материнских боль. И крикнуть хочу: «О Боже!» Живу... а по сути — ноль. И будто бы меч дамоклов, Нависла ниточка слов. Я слышу в ночи:«Будь проклят! И ты, и твоя любовь!»— Вот такая была любовь! — помолчав, сказал Михай. — Давно и недавно!
— А как же все-таки будет у нас? — спросила, придвигаясь ближе к нему, Олеся.
— Знаешь, не хочу тебя и себя обнадеживать, чтобы потом не ранить еще больнее, — признался ей Михай. — Ведь жизнь моя нынешняя, как в цыганском таборе — все время на колесах. И в ней пока не запланировано место для женщины. Я имею в виду постоянную, до конца. И потом, что ты знаешь обо мне? Вполне возможно, что узнав прошлое и одну из сторон моего настоящего, ты возненавидишь меня. И получится у нас, как в том стихотворении.
Бардак разобранной постели, Ночник вагонного купе, В борьбе сплетенные две тени, Ты мне чужая, я — тебе. ... Чуть сдвинув жадные колени, Поправив смятое пальто, Шепнула с деланным смущеньем: —Ну победил, а дальше — что? А что ответить? Сам не знаю. Ведь в том вагоне, ты прости, Сошлись две жизни — как трамваи На разветвлении пути. Сойдутся стрелки, разойдутся, И дальше — каждому свой тракт. Друг другу люди улыбнутся Через окошко — просто так. Вот так и наша — мимолетом, Горящей спичкою любовь. Тебя — на станции ждет кто-то. Мне — пересадка на Ростов. Что до меня — отбрось сомнения, Другого на перроне встреть, Чтобы потом, во искупленье, В аду смятенья не гореть!