Я разложил вещи по полкам и повесил на вешалки, потом переоделся в «левисы» и клетчатую, белую с голубым, рубашку. «Настоящий отпускник», – саркастически подумал я и затянул ремень с кобурой.
Около часа я сидел на крыльце и любовался видом, который прекрасно смотрелся бы на конфетной коробке. Отроги Скалистых гор, называемые Тетон, простирались с севера на юг. Темно-зеленые сосновые леса спускались в долины, над ними сияли белоснежные шапки вершин. У подножия искрился и бурлил поток серебристо-голубой воды, впадающий в верховье реки Снейк. Между рекой и лесом, на краю которого стоял мой коттедж, тянулась широкая полоса кустов, перемежавшихся какими-то желтыми цветами, похожими на сорняки.
Лес вокруг коттеджа рос на склоне гряды гор, вершины которых поднимались сразу за ранчо, закрывая его от ветра и отгораживая от мира. Поток огибал ранчо, то приближаясь к коттеджам, то удаляясь от них, и единственная дорога из узкой долины кончалась на стоянке для машин Хай-Зии.
Громко зазвонил колокол, созывавший к обеду. Я вошел в коттедж и надел черный свободный свитер. Он закрывал кобуру с пистолетом и казался вполне уместным вечером на высоте девять тысяч двести футов над уровнем моря, хотя волна жаркого воздуха и в горы принесла тепло. Я медленно шагал по пыльной тропинке, гадая, узнает ли меня Матт Клайв. Я не запомнил его лица, когда он стоял на плоскодонке, хотя теперь хорошо знал его по фотографии. Вряд ли он рассмотрел меня, ведь его внимание должно было сосредоточиться на Дэйве Теллере. Все же, вероятно, я произвел на него более сильное впечатление, чем на Йолу, потому что, когда прыгал за Дэйвом в воду, стоял ближе к нему.
Но я зря беспокоился. Матта Клайва на ранчо не было.
Йола сидела в конце длинного стола желтовато-золотистого дерева, над которым стоял гул голосов гостей ранчо. В основном семейные группы и три супружеские пары. Никто не приехал отдыхать в одиночку, кроме меня. Яркая, хорошо причесанная мамаша пригласила меня сесть рядом с ней, напротив ее симпатичного мужа, и спросила, долго ли мне пришлось сюда добираться. По другую сторону возле нее сидел маленький мальчик, громко сообщивший родителям, что он не любит оладьи. Все лица за столом выглядели загорелыми, оживленными, переполненными бодрым отпускным настроением. Я подавил в себе яростное желание встать и уйти, чтобы оказаться подальше от этого веселья. Я не чувствовал в себе достаточно сил каждый день выглядеть так, словно я тоже получаю от этого удовольствие.
К концу обеда у меня появилось ощущение, будто моя улыбка окаменела, она стала настолько неподвижной и механической, что лицо болело, когда я ее изображал. Но симпатичный мужчина, сидевший напротив меня, Кинтус Л. Уилкерсон Третий («Зовите меня Уилки», – попросил он), вроде бы сиял от удовольствия, заполучив практически не разговаривавшего слушателя, и не хотел упускать такой счастливый случай. Я выслушал отчет о каждой минуте проведенного им на рыбалке дня, как он забрасывал удочку, как повело поплавок, как он подсек... Его жена, Бетти-Энн, ездила верхом на озеро вместе с ним и, пока он рыбачил, поднялась на холмы в сопровождении детей – Саманты и Микки. Потом историю о путешествии по холмам я выслушал от каждого из трех. Они пригласили меня присоединиться к их компании на следующий день. И я заставил себя сказать, что буду очень рад.
После кофе я поднялся, чтобы уйти. Уилкерсоны пообещали встретиться со мной за завтраком, а Йола спросила, удобно ли мне в коттедже.
– Благодарю вас, удобно. – Вспомнил о немецком акценте. Улыбнулся.
– Прекрасно, – бодро проговорила она с отсутствующим взглядом. – Скажите, если вам что-нибудь понадобится.
Я с облегчением вышел из главного дома ранчо и побрел по темной тропинке к пустому коттеджу, прислонился к одному из столбов, поддерживавших крышу, и смотрел на ряды вершин, бледно сверкавших в неверном свете луны. Одинокое облако медленно плыло по темному небу. Голова болела, будто мои мозги хотели взорваться и выплеснуться наружу.
Как я сумею продолжать это? Обед совершенно вымотал меня. Еще полчаса – и я бы не вынес. Не знаю, что делать с собой. Бесполезно молиться – не верю. Если я пойду к доктору, он даст мне бутылку микстуры и совет взять себя в руки. Ничего нельзя сделать, надо просто переждать, пока не станет лучше. Если бы я мог убедить себя, что потом станет лучше, то по крайней мере мне было бы за что уцепиться.
Где-то в долине заржал жеребец.
Может быть, это Крисэйлис. Если его нет на ранчо Хай-Зии, то, наверно, он где-то поблизости. Видимо, Кибл знал, что делал, когда посылал меня охотиться за лошадью, потому что, очевидно, на рабочем уровне я еще могу функционировать нормально. Возможность сосредоточиться на деле действовала как рубильник, который отключал душевное смятение. Если бы я мог двадцать четыре часа в день сосредоточиваться на работе, жизнь сразу стала бы проще.
Одна беда – это невозможно.
На ранчо держали примерно сто двадцать лошадей. Сорок из них находились в большом загоне недалеко от главного дома. На этих лошадях ездили верхом гости.
Завтрак подавали рано, чтобы гости успели подготовиться к прогулке. Все, кроме меня, отдыхали там уже по два-три дня и знали, какая лошадь им подходит. Конюх, или, как здесь их называли, рэнглер, спросил меня, умею ли я ездить верхом и, если умею, насколько хорошо.
– Я не сидел верхом лет девять или десять, – ответил я.
Конюх дал мне очень спокойную лошадь с угловатыми коленями. Западное седло показалось мне мягким креслом после плоского, как почтовая марка, седла, к которому я привык. Конюх затянул его кожаными шнурками шириной три дюйма. Хорошая, мягкая кожа, можно целый день ездить верхом и не натереть лошади бока.
Часть ранчо занимал небольшой, не больше акра, паддок, огороженный брусьями и поросший сочной травой. За завтраком я смотрел в окно на лошадей, пасшихся на нем: три кобылы, два маленьких жеребенка и два жеребца. Оба жеребца гнедые, но у одного была белая звездочка на лбу, и он не был чистокровным.
– А там что за лошади? – спросил я конюха.
Он немного помолчал, видимо, раздумывая, как бы поделикатнее ответить городскому туристу, да еще и иностранцу, и наконец сказал:
– Мы здесь, на этом ранчо, разводим лошадей.
– О, понимаю. И у вас много жеребцов?
– Три или четыре. Большинство из них, – он показал на животных, терпеливо ждавших гостей ранчо, – мерины.
– Этот гнедой хорошо смотрится, – проговорил я.
Конюх проследил за моим взглядом и снова посмотрел на меня.
– Он у нас новый, – объяснил конюх. – Полукровка. Матт купил его в Ларами две-три недели назад. – В его тоне слышалось неодобрение.
– Он вам не нравится?
– Слаб в кости для наших гор, – коротко бросил он, затягивая последний шнурок. – Удобно?
– Прекрасно. Благодарю вас.
Он кивнул с небрежным дружелюбием и направился к другому гостю узнать, не надо ли чего. Конюхи отличались от гостей только по возрасту и одежде. Все они были молоды – от восемнадцати до тридцати лет, некоторые из них были студентами, подрабатывающими на каникулах. Среди гостей преобладали родители и дети, едва ли хоть одному из взрослых было меньше тридцати. Бетти-Энн со знанием дела сообщила мне, что ковбоев нигде ковбоями не называют, только в кино, а правильное слово для конюхов на ранчо – рэнглер. И на ранчо Хай-Зии не держат скота, поэтому здесь нет скотников, тут только рэнглеры, которые ухаживают за лошадьми, а лошади нужны для прогулок туристов.
По одежде рэнглеры отличались от гостей меньшим пижонством, меньшей наглаженностью, большей запыленностью. В пять тридцать утра они уже готовили лошадей. Отпускники отдыхали, а для рэнглеров это была тяжелая работа.
– На ночь лошадей пускают пастись на холмах, а по утрам загоняют на ранчо, – объяснил мне Уилки.
Мы выехали на прогулку двумя группами, в каждой по двенадцать гостей и два рэнглера. Сначала перешли по плоскому деревянному мосту узкий поток и потом поднялись на Тетон, возвышавшийся напротив. Когда в лесу мы вытянулись на тропинке в один ряд, Уилки ехал впереди меня, а Бетти-Энн сзади, и оба, не переставая, болтали.