Куры получили свое зерно, телята запили свою порцию месива водой, а Матт отправился завтракать. Медленно тянулось утро. Быстро поднималась температура воздуха. И больше никаких перемен.
В полдень я встал и немного побродил за скалой, чтобы размять затекшие ноги и прийти в себя после долгого сидения. Выпил немного воды и выкурил сигарету. Надел темные очки, чтобы обмануть подступавшую головную боль. На этом я исчерпал весь репертуар развлечений, за исключением разве что стрельбы из «люгера», и улегся в медленно двигавшуюся тень. Снова посмотрел на ферму.
Ничего не происходило. Статус-кво. Наверно, Матт спал, или звонил по телефону, или смотрел телевизор, или изобретал систему выигрыша в рулетку. Он явно очень мало занимался делами фермы, даже не прогуливал лошадей. Они оставались в стойлах с рассвета до заката.
К двум часам я знал, как близкого друга, каждый колючий стебель, растущий в радиусе десяти футов от моей скалы. И глаза мои чаще были обращены в бескрайнюю пустыню, чем на маленькую грязную ферму внизу. Пустыня, по-своему чистая, неистовая и поразительно красивая. Песчаные холмы и бесконечное небо. Раскаленная серая пыль и колючие кактусы. Убийственная жара. Дикое, безжалостное, одинокое место.
Когда я в первый раз почувствовал неодолимое побуждение спуститься со скалы и уйти в пустыню, то выкурил вторую сигарету и заставил себя смотреть на ферму и думать о Матте Клайве и лошадях. На время подействовало. Но выжженная земля влекла меня к себе, как магнит.
Мне всего лишь надо идти по пустыне, билась в голове неотвязная мысль, шагать и шагать до тех пор, пока не свалюсь без сил. Потом где-нибудь сесть, приставить дуло пистолета к виску и просто шевельнуть пальцем. Так по-детски легко, так ужасающе соблазнительно.
«Уолт!» – в отчаянии подумал я. Этого нельзя сделать из-за Уолта и неоконченной волынки с лошадьми, которую мы взвалили на себя. Лошади находились внизу, в сарае, а Уолт и Сэм Хенгельмен – в пути. Невозможно их бросить. Я ударил кулаком по скале и опять заставил себя думать о ферме и о работе предстоящей ночью. И шаг за шагом прокручивая в голове все, что уже произошло, я принудил себя сосредоточиться на Йоле и Оффене, на Юнис и Дэйве Теллере, на Кибле и Линни. Я ухватился за мысль о том, что я для них что-то значу, и старался использовать ее, как клинья, удерживающие альпиниста на скале. Я убеждал себя, как мне важно, чтобы то, что я делаю, имело значение хоть для кого-то. Потом я стал думать: а неужели кому-то действительно важно то, что я делаю?
Из руки, которой я бил по скале, сочилась кровь. А я даже не чувствовал боли. Бесстрастно глядел на содранную кожу и проклинал себя. Безысходное отчаяние охватило меня, даже закружилась голова. Я скатился в темное преддверие ада, без помощи, без надежды, без выхода. Потом медленно падал в бесконечную пропасть одиночества и отчаяния. Заблудившийся и брошенный.
Падение вскоре прекратилось, но черная пустота осталась.
Я открыл глаза и посмотрел на ферму, почти не видя ее. Меня трясло, и я понимал, что дошел до ручки. Дальше катиться некуда.
Матт вышел из дома, пересек двор, заглянул в сарай и снова вернулся в дом. Я наблюдал за ним отсутствующим взглядом. Лошади в сарае, ну и что же? Разве они имеют какое-нибудь значение? Что вообще имеет значение? Кто поставит хоть ломаный пенни на родословную лошади? Лошадь останется точно такой же и через сто лет.
Дэйв Теллер хранит чистоту родословной скаковых лошадей.
Пусть.
Он хранит чистоту проклятой родословной ради десяти тысяч долларов за каждое покрытие кобылы.
И тут меня осенила кристально прозрачная, будто дистиллированная вода, мысль. Ведь я могу сделать то, чего хотим мы оба. Всего лишь и надо отложить прогулку в пустыню на следующую ночь. Я погружу лошадей в фургон Хенгельмена, но вместо того, чтобы ехать с ним в Кингмен, пойду пешком в пустыню, и ближе к рассвету, когда все кажется серым и бледным... один маленький шаг... И тогда...
Тогда.
Приняв твердое решение, которое в тот момент показалось мне чрезвычайно разумным, я почувствовал, как покой обволакивает меня. Никакой душевной борьбы, никаких волнений. Тело расслабилось, сознание спокойное, самочувствие отличное. Даже странно, что такое простое и очевидное решение не пришло ко мне раньше. На смену бессоннице и мучительной духоте пришло холодное просветление.
Блаженное состояние продолжалось до тех пор, пока я не вспомнил, что однажды уже был проучен за него и тогда дал себе слово не доводить больше до такого маразма.
Потом мало-помалу мне в душу закралось мучительное подозрение, что я просто отступил, а вернее, спятил и заслуживаю жалостливого презрения.
Я сидел, сжав голову руками и со страхом ожидая, что фальшивый покой расколется и вот-вот исчезнет, а вместо него вернется головокружение.
Оно не вернулось. Осталась только страшная усталость. То, что я раньше называл усталостью, было всего лишь булавочной головкой по сравнению с материком нынешней. Отвратительная душевная борьба началась опять, но по крайней мере одну кровавую битву я пережил. Коснулся дна и снова всплыл. Теперь я чувствовал, что мог бы выбраться и еще раз, если бы пришлось.
Предстоял еще долгий путь. Но пока я выиграл время, которое мне так необходимо.
Глава 17
Судорогой мне свело ноги. Матт вышел из дома, и я очнулся от того, что тень передвинулась, а я оставался на месте. Когда он вошел в сарай, я отполз на два ярда. Все мышцы одеревенели.
В тени не было прохладнее, зато было безопаснее. В тени меня не видно. Я сидел и ждал, не чувствуя ног, пока Матт выйдет из сарая. Нужно встать и немножко размяться. Но если Матт заметит, что кто-то движется так близко от фермы, весь наш план рухнет.
Он набрал воды для лошадей, телят и кур. Я взглянул на часы и ошеломленно увидел, что стрелки показывают шесть. Не может быть!.. Но было в самом деле шесть часов. Четыре часа назад я смотрел на часы последний раз. Четыре часа я продрожал в раскаленном, как духовка, воздухе.
Матт прикатил пустую тачку для навоза, въехал с ней в сарай и вывез полную. С двух часов дня я боролся сам с собой за выживание и теперь не мог с уверенностью сказать, что на ферме ничего не изменилось. Конечно, в некотором смысле все выглядело так, как было: Матту никто не помогал, и он не принимал визитеров. И когда он поедет в Лас-Вегас, лошади останутся одни. Ради уверенности в этом я готовился проторчать весь день на скалах, но плохо справился с делом.
Матт закрыл сарай и вошел в дом. Полчаса спустя он появился в кремовой куртке и темных брюках вместо обычных джинсов и клетчатой рубашки. Открыл двери гаража, где стояла машина, включил мотор, выехал во двор, развернулся и направился по дороге, идущей через пустыню в Кингмен.
Успокоившись, я наконец встал. Судороги в ногах прошли. Кое-как добрел до машины, подарив жалким двум милям остаток сил. Как мне хотелось, чтобы предстоящая ночь уже кончилась, а не только начиналась. Сейчас у меня не хватило бы энергии лизнуть марку.
Хвост пыли от машины Матта давно уже осел, когда я выехал на пустую дорогу. Но когда я приехал в Кингмен, он был еще там. Проезжая мимо, я с ужасом увидел его во дворе автомастерской. Я проехал ярдов пятьдесят, свернул в кусты и оглянулся. Маленькая черная машина, которую он брал напрокат, и его голубой «Форд» стояли рядом во дворе. Девушка в комбинезоне заправляла баки «Форда» бензином. Матт то и дело с нетерпением поглядывал на часы. Семь двадцать и сто миль до Лас-Вегаса. Он, должно быть, немного опаздывает на свидание с Уолтом.
Я пониже сполз на сиденье, так повернув зеркало заднего вида, чтобы наблюдать за ним. Он заплатил девушке за бензин и, не открывая дверцы, а перепрыгнув через нее, сел за руль. Потом выехал на дорогу, повернул в мою сторону и пронесся мимо кустов, непрерывно нажимая на акселератор. Осторожно, на приличном расстоянии я следовал за ним, довольствуясь тем, что не упускаю «Форд» из вида, и повернул к городу, лишь когда Матт, превышая дозволенную скорость, вылетел на шоссе, ведущее к Лас-Вегасу.