- Опять ты занимался постыдным, размягчающим волю занятием, - говорил Тихий. - Смотреть на звезды не для определения местоположения и времени - все равно, что читать стихи...
- Отстань, - отвечал я, - я человек невоенный, мне можно. Это вам, кадровым, запах портянок милей запаха сирени.
Тихий засмеялся.
- Эт-точно! - сказал он. - А то, что ты студент, я уже знаю, мне твой экипаж донес. Я потому и пришел...
- ...Укрепить меня перед ответственным заданием? - усмехнулся я. - Чтобы завтра рука моя не дрогнула? Не ссы, товарищ Тихий, не тот случай... Кстати, ты Тихий, потому что тихо передвигаешься?
- Нет, - засмеялся Тихий. - В моей группе есть солдаты потише меня. Я в засадах тихо сижу. С детства. Пойдем-ка в салон, возляжем на лавках, а то ваши парашюты тверже камня, а мне плоская попа ни к чему, ремень с подсумками сваливаться будет...
Наш лагерь уже угомонился. Ночь была тиха. Иногда в Герате взлаивала собака, взревывал, икая, осел, где-то у гор раздавалась автоматная трескотня, и снова все стихало. В открытую дверь была видна густая звездная сыпь, снизу неровно остриженная темным силуэтом гор. Небо сияло, земля была безвидна и темна. Я лежал, подложив под голову свернутую куртку, курил и слушал Тихого. Я мог бы возражать ему, и я хотел возражать, но для этого нужно было сесть, занять хоть сколько-нибудь активную позицию. А мне хотелось лежать и курить, слушая и временами прикрывая глаза.
-...Читать стихи, смотреть на звезды, рисовать, писать, - говорил Тихий, - все это, конечно, можно делать на войне. Можно даже после боя, почистив автомат, играть на скрипке. Но, видишь ли, в чем закавыка. В мирной жизни искусство поставляет нам сильные эмоции, которых не хватает в рутине будней той самой мирной жизни. А на войне эти сильные эмоции поставляет нам сама война. Заниматься здесь искусством - все равно, что солить соль, сахарить сахар, а то и сахарить соль. Это первое. А второе - культурные ассоциации с мирной жизнью расслабляют, не дают превратиться в полноценное животное войны. Да, это все равно, что ты обратился во льва, но все вспоминаешь любимый зефир в шоколаде. Так какого черта было во льва превращаться? Чтобы вот так, тайком, зефир лизать?.. И потом, у войны есть своя эстетика. Все, что сохраняет тебе жизнь и уничтожает врага - прекрасно по определению. Твое оружие, твои бронемашины, вертолеты, твои товарищи, наконец, - и сознание, что ты с ними не только одной крови, но и один организм, это сознание есть главное условие эстетического, как говорят мирные, удовольствия, катарсиса, короче. Нет, брат, здесь нельзя просто работать, это тебе не вахта. Здесь надо жить, надо признать вот всю эту грязь нормой - и жить...
Наверное, я что-то отвечал. Или думал, что отвечаю. Когда снова открыл глаза, было тихо, темно и холодно. Я не мог понять, спал я или на секунду прикрыл глаза и говорил ли Тихий, что детство было джунглями, где он катался на спинах волшебных зверей, или это мне приснилось.
В потрескивающей от холода тишине вдруг где-то у северных гор протяжно заорал ишак. Его гортанный вопль перешел в подобие пения. Я выглянул в иллюминатор - в темноте, где-то в районе мечети мерцал красный огонек.
- Муэдзин с минарета Пятничной зовет правоверных на утренний намаз, - сказал Тихий. - Слепой Джабар, я его знаю...
По его голосу было понятно, что он не спал.
- Не удивлюсь, если окажется, что ты и ослепил его, когда знакомились, - сказал я, показывая этой язвительностью, что тоже бодрствую.
- Трахомный он, - зевнул Тихий, - а у них слепота - самое то для священнослужителей, - на мирские соблазны не отвлекаются, женщин не видят - одного Аллаха... Однако скоро восход - муэдзин точен, как петух, кричит за час. С его высоты уже свет зари видать. У них после утренней молитвы спать не полагается, и нам нельзя, - могут на рассвете поднять. На-ка, положи под язык, импортная, очень освежает...
Он кинул в мою ладонь маленький шарик, вроде тех, что, насыпанные в мешочки, лежат в ящиках с новыми двигателями, храня их сухость. Но этот шарик к языку не лип. Он превратился в капельку воды, и капелька тут же растворилась без следа какого-либо вкуса. Я поднял глаза и увидел Тихого. Он сидел напротив и улыбался. Я видел его не силуэтом во тьме, как секунду назад, - он проявлялся, как на фотобумаге, - уже стал виден шрам над губой. В открытой двери за ним с той же скоростью проявлялись горы, в иллюминаторе за моей спиной проявлялся ряд вертолетов - у дальнего сидел на корточках, привалившись спиной к колесу, солдат, - а вдалеке, на фоне проявившихся северных гор четко прорисовывались все минареты Пятничной. Вместе с темнотой ушла ночная тишина - где-то в районе станции тропосферной связи работал дизель, звякало оружие в стороне палаток, кто-то бубнил у бэтээра охранения, шуршали - я слышал это! - кроны придорожных сосен...