Да, глаза мои были остры, тогда как мысли текли в разных направлениях, а некоторые - я слышал их абракадабру - и вовсе задом наперед. Но глаза все же были главнее мозга сейчас, сильнее его, они как бы мыслили отдельно и напрямую передавали полученную информацию мышцам тела. Руки сами чуть доворачивали ствол пулемета, тело пригибалось, отклонялось вбок, откидывалось чуть назад - в зависимости, от направления возможной угрозы - это был бой с тенью боя - слышал я одну из мыслей в их струении, и мне казалось, что я попал в бесконечность, откуда не вырваться, и самое верное сейчас - слушать только свои глаза. И музыку - она звучала в такт моему танцу с пулеметом, она рождалась из этого танца, и, слушая ее, я думал, что творцу этой музыки, сидящему за черным и тяжелым, как рояль, инструментом, подошел бы фрак. Пожалуй, и бабочка...
- "Пыль", я - "Доктор", мы на месте! - сказал ведущий. - Работаем по плану.
И, не входя в крен, не закладывая вираж, не примериваясь на круге, - как шел, так и затормозил в воздухе по-птичьи, выставляя лапы, - вперед и опуская хвост над местом посадки, вертолет завис, не касаясь колесами земли, заклубив вокруг желтую кольцевую стену, скрылся в пылевом тюльпане. Там, невидимые, из открытой двери на землю прыгали десантники, и никто не мог быть уверенным, что эта перепаханная то ли снарядами, то ли гусеницами земля - когда-то огород, может, бахча, - не таит в себе мин.
Пока ведущий высаживал десант, мы шли по кругу левым креном - чтобы гранатометчик и пулеметчик у открытой двери держали круг под прицелом. Правда я, держа под прицелом своего пулемета окружность и внешний периметр, которому мы подставляли днище, не понимал, что все-таки нам делать со всем нашим оружием, если ни в кого нельзя стрелять, до тех пор, пока не уверимся, что это не связник.
Зависший борт гнал волну пыли - она докатывала до дувалов, ударялась, переваливалась, оседала в лабиринт двора, на крыши трехкупольного дома. Спецназ, прикрываясь завесой, высадился и окружил двор, залег, быстро заметаемый пылью. Во дворе по-прежнему было пусто. Ведущий взял шаг-газ, начал подниматься, одновременно кренясь влево и опуская нос, с места уходя на круг. Это значило, что пришла наша очередь.
- Заходи вон туда, - крикнул Тихий в наушник командиру, вытягивая руку. - Выбросишь нас на тот пятачок между зеленкой и задним двориком, там дувалы развалены, ворвемся...
- Чего-то никто не выбегает, - скептически сказал командир, - может, там и нет никого. Или не было или ушли...
- Все там, - сказал Тихий. - Разведка видела, как входили в полночь, но не видела, как выходили. Все, я пошел, прыгаем по сигналу штурмана, - он хлопнул правака по плечу и, подняв откидное сиденье в дверном проеме, вышел в грузовую кабину.
Интересно, что даже сейчас я не помню весь тот эпизод целиком. Как будто он записан не в памяти, а, и правда, на сетчатке глаз. Некоторые куски испорчены, сожжены временем, некоторых нет вообще, оставшаяся пленка выцвела, кино не черно-белое, конечно, но и не цветное, - охра желтая и охра красная - сухая глина с ржавчиной, даже листва апрельского сада за домом видится мне бурой. И только одно пятно ярко сияет в центре кадра. Здесь, со стороны сада пыли нет - мы садимся на подобие лужайки, больше похожей на старое вытоптанное футбольное поле в наших дворах, - но желтой стерни хватает, чтобы держать пыль. И впереди я вижу в большой пролом в дувале - похоже, когда-то во двор въехал танк, ну или бээмпэ, - красный пикап. Ярко-красный, даже чуть бордовый в свете утра, чистый, почти не пожухший от пыли, как весь мир вокруг, что удивляет - недавно помыли или переправлялись через разлившуюся реку? - помывка здесь равна демаскировке. Красные выпуклости машины вызывают необычайно сильные вкус и запах помидора, большого, зрелого, готового лопнуть помидора. Я не отрываю от его глянцевых крыльев, дверцы, капота голодного взгляда - глаза, соскучившиеся по ярким цветам, сосут пикап, как леденец - он уже не помидор, он - леденец вкуса и цвета вишни. Одновременно с наслаждением вкусом цвета, я изучаю откинутый борт кузова. Сам кузов полон какого-то хвороста - гора серо-коричневых сучьев, - а на его откинутом бортике видны следы пуль, похоже на пулеметную очередь. А ведь я знаю эту машину. Три дня назад недалеко отсюда, в проулке гератского пригорода именно мой пулемет оставил эти рваные дырки - пули шли со скольжением, как и вертолет, только что выскочивший из-за каких-то крыш и пронесшийся над красной "тойотой", завилявшей от неожиданности в узком глинобитном ущелье. В кузове стоял на трехногом станке ДШК и сидело несколько духов. Тогда я не запомнил, сколько их было, но сейчас, просматривая запись на сетчатке, увидел - двое на корточках по бокам у бортиков, один стоит за пулеметом, опираясь задом о кабину. "Мочи их! - крикнул командир, резко снижаясь, так что ствол крупнокалиберного пулемета уже не смотрел в наш стеклянный лоб, - Нет времени разбираться!" Времени у нас и правда не было - стрелка топливомера стояла в зоне невырабатываемого остатка, в наушниках не умолкал ледяной голос речевого информатора - двигатели могли остановиться в любой момент, а нам оставалось еще пару минут до аэродрома, мы шли одни, возвращались с иранской границы, и наш ведущий только что свернул, чтобы заскочить в 12-й полк по личным делам. И я нажал на гашетки, коленом снизу поддавая под пулеметные ручки, чтобы опустить взлетевший при резком тангаже вертолета пулеметный ствол. Я хотел бы сказать, что огненная метла уперлась в кузов, но это было бы красным словцом. Очередь стегнула по полу и по левому бортику, не задев сидящего, который закрыл голову руками и свалился на левый бок, и стоящий за пулеметом присел, прикрываясь ствольной коробкой, - наверное, затвор не был взведен, - и мы в длинном нырке пронеслись в метре над задранным стволом, подпрыгнули, прошли над крышами, снова упали и понеслись над развалинами кишлака к спасительному аэродрому...