— Алеша, надень другие запонки. — Давыдов искренне посочувствовал приятелю. — Почему тебе понадобились именно яшмовые? Кто вообще тебя запонками снабжает? Это же сущий ужас!
— Жена… — вздохнул Барсуков. Он пытался одеваться не хуже столичных щеголей. Получалось плохо.
— Выбрось, право. Новые купим на Кузнецком Мосту… Так что медведь? Я не уследил — хозяин нашелся?..
Из номера в номер репортеры описывали страдания юного медведя. Сперва он был опоен водкой и отправлен из Вышнего Волочка в Москву в багажном вагоне, уложенный в кадушку и укрытый рогожей. Затем мишка проснулся слишком рано, на станции Кулицкой, вылез и произвел подозрительный шум. Станционные служители решили, что в вагоне заперт сундучный вор — мошенники наловчились сажать щупленьких парнишек в хитро устроенные сундуки и отправлять в виде багажа, чтобы за время пути воришка вылез, обчистил все ящики и чемоданы и с добычей забрался обратно. Вызвали полицию, вагон оцепили, двери раздвинули и увидели страшное чудовище. Перепуганный медведь вскидывался на задние лапы, ревел и, сказывали, едва не пробил дурной башкой вагонный потолок. Его поскорее заперли и отправили в столицу — пусть там разбираются. И вот выяснилось, что зверя уложили в кадушку по распоряжению именитого купца Бабушинского. Его управляющий привез кадушку и проследил, чтобы ее установили в углу вагона. Он же, будучи приперт к стенке, и про водку рассказал.
— Нашелся! Штраф платить не желает… Вот неплохо бы, если этот купчина вздумает дворянства добиваться, поместить ему на герб медведя в кадушке!
Давыдов рассмеялся.
— Это было бы по заслугам, — сказал он. — А вообще — недостоин наш купчина такого зверя. Геральдический медведь — это сила, ловкость и большое упрямство при защите отечества. Кажется, в гербе города Берлина он присутствует, еще какие-то европейские города его присвоили.
— Да, медведь — он такой… Это я тебе как охотник говорю. Куда опаснее льва. А львов на гербах развелось — на целую Африку хватит, и за что им такая честь? Взять хотя бы британского! На самом же деле лев — ленивая скотина, ему львицы добычу приносят.
— А на британском гербе лев-то в короне, да еще и рампант!
— Это как?
— На дыбках стоит. Вроде к прыжку приготовился. А напротив него — единорог стоит, тоже взъерепенился. — Денис откровенно развлекался, разглядывая оторопелую физиономию приятеля.
— И почему же он ерепенится? — Барсуков даже рот приоткрыл из любопытства.
— Тебя на цепь посадить, небось тоже взбрыкнешь!
— Меня?! На цепь?!.. Накось, выкуси!..
Денис не выдержал и расхохотался. Барсуков несколько секунд непонимающе смотрел на него, потом, осознав причину веселья, надулся было. Однако тут же просветлел лицом и бросил с небрежной хитринкой:
— Слушай, Давыдов, а какого черта мы собрались в концерт? На кой нам сдались эти фортепьяны и шуманы? Давай в балет!
— В концерте — приличное общество.
— А в балете — фигуранточки!.. Юбочки — вот по сих! — Барсуков стукнул себя ребром ладони по бедру, вершка на три повыше колена. — Кузьма, где ты там? Беги, добудь газету с театральной афишкой!
Денис понял: классическая музыка обнаженным ножкам не конкурентка.
Он приехал в Москву из северной столицы ради встречи с курьером, везшим ценные сведения с Дальнего Востока, где снова зашевелились японцы, очухавшиеся наконец после разгрома их флота на рейде Порт-Артура восемь лет назад. Но курьер задержался где-то, чуть ли не в Иркутске, а о причинах этого сообщил весьма туманно. В результате Давыдов получил два дня неожиданного отдыха и телефонировал в московскую квартиру Барсукова так, наудачу. И надо же — старый лакей Кузьма, оставленный охранять квартиру, наушник сразу передал хозяину.
Концерт, составленный из произведений Шумана, не был предметом первой необходимости, просто Денис пожелал сделать приятное кузине-консерваторке. Кузина была хороша собой, и невинный флирт с девушкой очень занимал Давыдова. Но, увидев в афише балет «Дон Кихот», он ни секунды не колебался. В прелестном балете Минкуса столько азарта и романтических плясок, столько ножек мельтешит, что грех не сходить, тем более балетмейстер Горский поставил вполне связное действо, а не грандиозный дивертисмент, как в Мариинке. Конечно, столичные балерины лучше, безупречнее, но в московских плясуньях больше огня, так что решено!
— Телефонируем Шереметеву! — воскликнул воспрявший Барсуков. — То-то Митька будет рад!
Дмитрий Александрович, несмотря на молодость, уже получил чин тайного советника, был женат на прелестной юной графине Домне Бобринской, но при этом оставался страстным балетоманом, имевшим в Большом театре собственную ложу, добытую, правда, не без помощи авторитета отца, генерал-майора Свиты Его Величества и руководителя Музыкально-исторического общества Санкт-Петербурга. Обычно Шереметев приглашал в Большой мужскую компанию, чтобы без помех обсуждать достоинства не только музыки и сценографии, но и фигуранток, танцовщиц, корифеек и прочих балерин. Только там можно было, вопреки восторгам газетчиков, единодушно согласиться, что «у заезжей дивы Пьерины Леньяни ноги коротковаты, икры толсты, антраша — мазня, амбуатэ — кошмар, да и вообще в ее годы пора бы уж внуков нянчить».