– А на британском гербе лев-то в короне, да еще и рампант!
– Это как?
– На дыбках стоит. Вроде к прыжку приготовился. А напротив него – единорог стоит, тоже взъерепенился. – Денис откровенно развлекался, разглядывая оторопелую физиономию приятеля.
– И почему же он ерепенится? – Барсуков даже рот приоткрыл из любопытства.
– Тебя на цепь посадить, небось тоже взбрыкнешь!
– Меня?! На цепь?!.. Накось, выкуси!..
Денис не выдержал и расхохотался. Барсуков несколько секунд непонимающе смотрел на него, потом, осознав причину веселья, надулся было. Однако тут же просветлел лицом и бросил с небрежной хитринкой:
– Слушай, Давыдов, а какого черта мы собрались в концерт? На кой нам сдались эти фортепьяны и шуманы? Давай в балет!
– В концерте – приличное общество.
– А в балете – фигуранточки!.. Юбочки – вот по сих! – Барсуков стукнул себя ребром ладони по бедру, вершка на три повыше колена. – Кузьма, где ты там? Беги, добудь газету с театральной афишкой!
Денис понял: классическая музыка обнаженным ножкам не конкурентка.
Он приехал в Москву из северной столицы ради встречи с курьером, везшим ценные сведения с Дальнего Востока, где снова зашевелились японцы, очухавшиеся наконец после разгрома их флота на рейде Порт-Артура восемь лет назад. Но курьер задержался где-то, чуть ли не в Иркутске, а о причинах этого сообщил весьма туманно. В результате Давыдов получил два дня неожиданного отдыха и телефонировал в московскую квартиру Барсукова так, наудачу. И надо же – старый лакей Кузьма, оставленный охранять квартиру, наушник сразу передал хозяину.
Концерт, составленный из произведений Шумана, не был предметом первой необходимости, просто Денис пожелал сделать приятное кузине-консерваторке. Кузина была хороша собой, и невинный флирт с девушкой очень занимал Давыдова. Но, увидев в афише балет «Дон Кихот», он ни секунды не колебался. В прелестном балете Минкуса столько азарта и романтических плясок, столько ножек мельтешит, что грех не сходить, тем более балетмейстер Горский поставил вполне связное действо, а не грандиозный дивертисмент, как в Мариинке. Конечно, столичные балерины лучше, безупречнее, но в московских плясуньях больше огня, так что решено!
– Телефонируем Шереметеву! – воскликнул воспрявший Барсуков. – То-то Митька будет рад!
Дмитрий Александрович, несмотря на молодость, уже получил чин тайного советника, был женат на прелестной юной графине Домне Бобринской, но при этом оставался страстным балетоманом, имевшим в Большом театре собственную ложу, добытую, правда, не без помощи авторитета отца, генерал-майора Свиты Его Величества и руководителя Музыкально-исторического общества Санкт-Петербурга. Обычно Шереметев приглашал в Большой мужскую компанию, чтобы без помех обсуждать достоинства не только музыки и сценографии, но и фигуранток, танцовщиц, корифеек и прочих балерин. Только там можно было, вопреки восторгам газетчиков, единодушно согласиться, что «у заезжей дивы Пьерины Леньяни ноги коротковаты, икры толсты, антраша – мазня, амбуатэ – кошмар, да и вообще в ее годы пора бы уж внуков нянчить».
Заранее радуясь веселому вечеру, Барсуков кинулся к телефону, распевая во всю глотку:
– Алеша, побойся Бога! Ты что, служил в «бессмертных»?! И где же нашли слона тебе под седло?
Менее всего, глядя на Барсукова, можно было подумать, что этот рослый и крупный мужчина хоть две недели прослужил в Александрийском гусарском полку: в гусары брали невысоких и шустрых, из них получались отменные наездники. «Бессмертными» александрийцев издавна прозвали за отвагу, черные мундиры и полковую эмблему – серебряную «мертвую голову», а их лихая застольная песня ушла в народ и исполнялась решительно всюду.
Так что поддеть располневшего и не знавшего прелестей военной службы приятеля – святое дело!
– А говорят, Бог посмотрел на гусара и придумал колесо, – отшутился Барсуков, намекая на известную кривоногость хороших наездников. В давыдовском роду их было немало, но Денис, к счастью, этой беды не унаследовал. – Барышня? Барышня, голубушка, душенька, дайте мне Эс-47—16!
Дмитрий страшно обрадовался звонку и даже предложил после балета ехать в «Яр». Да не просто так, а с молоденькими фигуранточками, которых обещал выбрать и пригласить лично. Танцорки Шереметева любили – щедр, обходителен, весел и не назойлив, да и какая дурочка откажется от приглашения в «Яр», где за соседним столиком запросто мог оказаться кто-либо из великих князей?
– Вот видишь, нас ждет прелестный вечер! – резюмировал довольный Барсуков и завертелся, требуя, чтобы Давыдов оценил, как на нем сидит новый фрак. – А вот куда можно податься завтра? Московские дамы, слыхал, составили «Общество культурных связей». Уж что они называют культурными связями, одному Богу ведомо, хе-хе… Так вот, они пригласили особу, о которой нынче галдит вся Европа. Эта дамочка – якобы беглая жрица какой-то языческой богини и исполняет восточные танцы в полнейшем неглиже! Говорят, на ней из одежды – только жемчужные бусы. Она выступает в частных домах и берет за свои пляски немалые денежки.
– Любопытно, – пробормотал Денис. – Возьмешь меня с собой?
Он уже снова стоял перед зеркалом и пальцами выкладывал завитки круто вьющихся черных волос с очаровательным белым локоном, спадавшим на лоб слева. Это было фамильное – и масть, и локон. Повелось от прадеда, в честь которого Давыдов получил свое имя. Того еще поэт Языков воспевал: «Наш боец чернокудрявый с белым локоном на лбу». К счастью, прадедова роста Денис не унаследовал, хотя и был немногим ниже, чем хотелось бы. Зато круглая физиономия, малость вздернутый нос и черные глаза – фамильные, не придерешься! При том никому бы не пришло в голову усомниться в славянской крови Давыдова – был он плечист, светлокож и румян, как ярославский детинушка.
Седым же локоном Давыдов немного гордился, но и проклинал, потому что дамы при виде этой прядки порой совершенно теряли голову и готовы были брать штурмом давыдовскую опочивальню. Почему локон производил такое действие, понять было невозможно. Но Денис стойко держал оборону и не позволял себе связей, которые грозили неприятностями.
– С превеликим удовольствием! – хмыкнул Барсуков. – Кузьма, иди-ка, поймай нам извозчика…
На Москву опускался теплый июньский вечер. Уже зажглись новомодные электрические фонари, залив театральную площадь и сквер густым желтым светом. Однако сил у фонарей хватало лишь осветить пространство высотой десять – двенадцать сажен, а выше продолжало царствовать закатное солнце, раскрашивая стены зданий и верхушки тополей красно-оранжевыми пятнами и полосами.
У колонн Большого театра царило сущее светопреставление. Съезжались экипажи и пролетки, с воплями клаксонов подкатывали автомобили, выходили кавалеры в мундирах и во фраках, выводили дам, одетых на разные лады. Эта – в тугом корсете, рисующем соблазнительные изгибы стана, а та – в модном французском платье от Поля Пуаре, подпоясанном под грудью и словно сползающем с плеч, зато внизу узком до такой степени, что не на всякую ступеньку ногу поднимешь. И на всех – шляпы самых фантастических фасонов.
Давыдов и Барсуков отошли в сторонку, поджидая синий «Руссо-Балт» тайного советника. Шереметев, едва поздоровавшись, похвастался – приобрел новый морской бинокль! Это сокровище в коричневом кожаном футляре фунта три весом, не меньше, изготовленное во Франции по заказу британского Адмиралтейства и совершенно необходимое для разглядывания мельтешащих ножек, Дмитрий прижимал к груди едва ли не волнительней, чем девушку на первом роковом свидании.
Давыдов отродясь не бывал в Большом с этаким страшным орудием. Как только приятели оказались в ложе, он выпросил у Шереметева бинокль и стал исследовать огромный шестиярусный зал и знаменитую роспись на потолке, а также дам, занимавших понемногу места в ложах напротив.