Наконец, дверь из комнаты отдыха распахнулась, и вошла Лейла в подвенечном наряде. Мужчины с почтением встали, так красива была и эффектна невеста, хотя у Мир-Джавада мелькнула мысль, что и Гюли в этом дорогом подвенечном платье смотрелась бы не хуже. Подумать-то подумал, но бросился на колени перед Лейлой.
— Богиня, я раб твой недостойный! Смотреть на тебя, как на солнце — слепнешь!
Лейла была очень довольна произведенным впечатлением, умиротворена покорностью Мир-Джавада…
Ни одному мулле не доводилось обручать такую странную пару. «Творю святотатство, аллах! Но ты пойми: если я откажусь, меня в лучшем случае бросят в тюрьму, а то и зарежут, я их знаю. Они оба не верят в тебя, так что весь этот балаган незаконен, да разве им нужен закон? Осквернили святую мечеть, затем поедут в церковь. Храмы и мечети закрывают, устраивают в них склады, а то и вертепы».
Мулла торопливо произвел обряд, скороговоркой прочитал в назидание суру из Корана, но получив деньги, пересчитывал их с наслаждением, такой суммы он не получал и за год.
В церкви обряд обручения длился долго, торжественно. Но затем Лейла расшалилась, стала бегать вокруг аналоя, увлекая за собой Мир-Джавада, отца, священника и прочих присутствующих. Сорвав фату, она размахивала ею и пела на французском непристойную песенку. Священник беззвучно шевелил губами, читая про себя молитву, чтобы его не поразил гнев господень, и был близок к обмороку.
— Шампанского! — закричала Лейла.
Мгновенно принесли ящик шампанского. Древние иконы часто слышали в прошлом звон мечей, свист стрел, ружейные выстрелы, но стрельбу пробками из бутылок слышали впервые. Словно вновь дикие орды ворвались в храм любви и прощения, ввели коней и жгут костры. Но это чадили не костры, а крупные ассигнации. Лейла зажигала их от свеч и бросала в воздух или прилепляла вместо свеч под образа. Пили шампанское, лили его на аналой, кропили им иконы…
Вакханалия продолжалась и во дворце брака и семьи. Сверкая глазами, Лейла бросала хрустальные бокалы в стены, а бутылки из-под шампанского в окна, разбивая стекла. Книгу регистрации брака демонстративно разорвала. Торжественность обряда была сорвана. По знаку Атабека, принесли мгновенно другую книгу, отдельную, в атласном переплете, на мелованной бумаге золотое тиснение. Лейла смирилась, поставила свою подпись, холодно поцеловала Мир-Джавада.
На пиру, за столом Лейла была само смирение. Она смотрела на изобилие, стоявшее на столе, но сама не ела, не пила. Ради такого случая, как свадьба, Атабек велел взять из музея старинный императорский золотой сервиз, подарок эмиру, и гости с благоговением вкушали с этого сервиза, ощущая свою принадлежность к лучшим слоям мирового сообщества.
В постели Мир-Джавад был приятно удивлен, обнаружив, что она девственна. Правда, ее опытность внушала некоторые сомнения, но Мир-Джавад с детства знал, как девочки могут заниматься сексом, оставаясь девственными… Поэтому он с чувством глубокого удовлетворения продемонстрировал простыню со свежими кровавыми пятнами собравшимся гостям, чем вызвал прилив восторга и повод для новых тостов и возлияний.
Больше по привычке, чем из любопытства, Мир-Джавад, когда вышел на службу, запросил данные на свою жену из столичного архива. Данные его ошеломили. В справке перечислялись многочисленные любовные связи Лейлы, но это были пустяки, главное, что повергло в изумление Мир-Джавада, было то, что год назад Лейла официально вышла замуж, зарегистрировав в столице свой брак, причем вышла по великой любви, порвав все свои многочисленные любовные связи.
Мир-Джавад дал задание своему агенту-врачу пройтись по всем клиникам, и уже через день перед Мир-Джавадом стоял перепуганный хирург и умолял пощадить его.
— Если Атабек узнает, мне не миновать острова Бибирь.
— Мертвых не ссылают! — загадочно ответил Мир-Джавад.
Сломленный врач тут же ему все выложил: как он делал операцию Лейле, в результате которой она опять стала девственной. Хирург зачем-то стал рассказывать Мир-Джаваду о сногсшибательном гонораре, но Мир-Джавад прервал его и выгнал из кабинета, заорав на него неожиданно:
— Убирайся, святой херовый, а не то я велю из тебя мальчика сделать!
Обида на Атабека вдруг захлестнула сердце Мир-Джавада. Надо же, был готов жениться на любовнице Атабека, а обман с его дочерью так обидел. Странно устроен мир человека.
Возвращение из свадебного путешествия принесло очередное разочарование: жена ждала ребенка.
— Беременная девственница! — ошеломленно прошептал себе Мир-Джавад. Что может быть смешнее…
Гюли впала в депрессию. Она очень тяжело переживала женитьбу Мир-Джавада. Перед отъездом в свадебное путешествие на Азоры он провел с ней целый день, был нежен и неутомим. Гюли почему-то так и подмывало спросить у него: как, мол, жена по сравнению с ней. Но что-то злобное в лице Мир-Джавада, какое-то разочарование останавливало.
Мир-Джавад уехал, и все стало валиться из рук. А тут еще отчим замучил своим вниманием, последнее время прохода не давал: старался войти в комнату, когда Гюли переодевалась, стоило Гюли забыть завесить окно между туалетом и ванной, как она видела в окне его вытаращенные глаза, пожиравшие ее голое тело. Мать ревновала, срывалась по пустякам. Обстановка дома накалялась, становилась невыносимой. И лишь старый хозяин ходил, ничего не замечая вокруг и никого не замечая, думая лишь о сыне. Последние ночи он стал сниться ему маленьким мальчиком, тянувшимся к нему ручонками и улыбающимся…
Гюли стала пить, а напившись, рыдала, как маленькая, так ей было жаль себя. Первопричиной была ревность к этой новой аристократке, «укравшей» у нее единственного и любимого мужчину, отца ее ненаглядного Иосифа. Соседи ей завидовали, заискивали перед нею, а она себя жалела… Гюли полюбила коньяк, который отправляли одному сакскому вождю. И так им увлеклась, что однажды, напившись, отключилась и заснула в кресле.
Отчим, застав ее в столь удобном для себя состоянии, не преминул воспользоваться таким выгодным случаем. Взял ее на руки, отнес в спальню, торопливо раздел и овладел ею с такой радостью, с какой лишь измученный жаждой путник доползает из пустыни до чистой воды. И пусть Гюли была бесчувственна, она, ничего не соображавшая, дарила все же сказочное наслаждение.
Под утро утомленный шофер заснул. А Гюли проснулась от его мощного храпа. Она долго смотрела мутными глазами на храпевшего рядом отчима, голова от боли раскалывалась, во рту все пересохло, мысли путались. В спальню зашел старик, муж Гюли.
— Закрываться надо! — буркнул он, увидев в ее кровати отчима.
И ушел из комнаты, плюнув себе под ноги. Гюли почувствовала себя убитой, умершей. Она встала с кровати, одела халат и пошла в ванную. Долго, с остервенением скребла себя, словно пыталась отодрать с себя каждое прикосновение наглого отчима, воспользовавшегося ее неисправимым горем. Выйдя из ванной, Гюли выпила крепкого горячего чаю, немного пришла в себя, но в голове продолжало биться: «Все пропало, все пропало, все пропало… Если Мир-Джавад узнает, он выгонит меня тут же к чертовой бабушке… Тогда одна дорога — на панель, да и на панель он ее не пустит, сошлет в такую глухомань, где увидеть нормальное человеческое лицо — уже праздник. Надо немедленно найти выход, немедленно найти»…
Гюли взяла тяжелую, толстую палку на кухне, которой мешали белье в баке при варке, и пошла в спальню. Отчим лежал на спине и, открыв рот, храпел. Гюли нанесла ему несколько ударов палкой по лицу и выбила ему пару зубов прежде, чем он, проснувшись, слетел с постели.
— С ума сошла, дура? Я тебя искалечу, шлюха!
Гюли достала из ящика тумбочки маленький, почти игрушечный пистолетик, никелированный браунинг.
— Пристрелю, пес!
— Дура! — отпрянул от нее испуганный шофер. — Что скажет Мир-Джавад, когда меня здесь голого найдут? Думай прежде.
И, схватив одежду, отчим не спеша пошел из спальни Гюли. Как ни хотелось ей разрядить пистолет ему в голую спину, она не смогла нажать на курок. В первый раз убить человека очень трудно. У порога отчим обернулся.