Женщина смотрела с вызовом. И…
– А она?
– Она? – отец задумался, и крепко. И вскоре вынужден был признать: – Убили Мишеньку и его секретаря. Брасова исчезла… честно говоря, думаю, ее тоже убили. Не тот у нее характер, чтобы держаться в стороне.
– Как ты сказал?
– Брасова. По первому супругу… Она сама из простых, но замуж вышла удачно. Оба раза. А еще она была достаточно умна, чтобы понимать, что ее здесь не любят. Пожалуй, у Мишеньки, будь он порешительней, имелись неплохие шансы. Но он полагал, что верность превыше всего. И пусть брат отрекся, но оставался Алексей, которого можно было бы короновать, а раз так, то собственные права свои Мишенька полагал недостаточными. Его убили прежде Николая, верно опасаясь, что, как только известие о расстреле дойдет до Мишеньки, он не станет более притворяться покорным.
Еще снимок. Вновь старый и смутный…
– Мой дядя, кузены, великая княжна – она была в немалых летах и нравом отличалась на редкость неуступчивым. У них у всех был шанс уехать, но никто и не думал, что все так повернется. Смуту полагали временной. Как же, война, которая тянулась столько лет, народ устал, вот и бунтует, но на всяких бунтовщиков войска сыщутся, и надо лишь погодить.
Пожилая женщина, чьи черты лица кажутся смутно знакомыми. И мужчина в старого кроя платье, рядом с ним – мальчик. И снова мужчина, но другой.
Незнакомые чужие люди, которые могли бы быть родней.
– Их убили в Алапаевске, якобы неизвестная банда. Охрану расстреляли, а их увезли. После смутьяны объявили о побеге…
И снова снимки.
– Арсинор… расстреляли прилюдно, о чем и написали в газетах…
И еще один.
Кровь, кровь и снова кровь… Их вырезали, всех тех, кто был связан друг с другом незримыми узами родственной силы. Вырезали, не понимая, что пролитая кровь взывает к отмщению, а сила пробуждается, готовая выплеснуться.
И выплеснулась. Пролетела по людям, изменяя их, побуждая лить еще больше крови.
Лешек закрыл глаза и велел себе успокоиться. Тот, кого он ищет, где-то здесь, он сокрыт за снимками.
– У них детей быть не могло, во всяком случае, известных и признанных… – отец закрыл альбом и провел руками по лицу. – Мне повезло. Я не знаю, что делал бы, если бы остался здесь. Но я уродился на редкость слабым, больным, и никто из целителей не давал мне и года жизни… кроме Одовецкой.
– Той самой?
– Княгиня у нас одна, Лешек. Как тебе ее внучка?
– Пугает.
– Чем?
– Меня целители вообще пугают, – признался Лешек. – Есть в них что-то этакое… жуткое до невозможности. Вот, бывало, глядят, и думаешь, то ли они лечить тебя хотят, то ли вскрывать…
– Твоя правда. Значит, не глянулась.
Лешек вздохнул.
Молодая Одовецкая пахла морской солью и еще сталью, а железо… оно было в камне, но все одно было чуждым камню.
– Она тогда не была столь известна. Разве что скандальным разводом, после которого от нее отреклась собственная семья. Кажется, некоторое время она жила при монастыре, а после уж ее пригласили и на меня глянуть. Мне повезло…
Отец замолчал, впрочем, ненадолго.
– С позволения матушки Одовецкая увезла меня к морю. И не знаю, что она сделала… знаю, стоило это ей немало, потому как не бывает бесплатных чудес, но я выжил. И прожил этот клятый год, а потом еще один и еще… до пятнадцати лет я жил, как будто каждый день мой был последним. И сам понимаешь, что хотя матушка меня и навещала, но никто, даже она, всерьез не рассчитывал, что я не только выживу, но и когда-нибудь примерю корону. Да, меня учили. Грамоте и счету, языкам немного и прочей малости, без которой и вовсе не возможно обойтись. А в остальном я был представлен сам себе. И не скажу, чтобы сие меня сильно расстраивало.
Глава 5
Он помнил берег моря. Песчаную косу, которая вытянулась, раскинулась, подставляя белесый бок ветрам. Помнил само море, когда синее, когда сизое, порой спокойное, ластящееся. Бывало, подберется к самым ногам, лизнет кожу и отступит играючи, маня за собой. А после брызнет соленой искрой и покатится, покатится, слизывая и песок, и ветки.
Море приносило дары.
Пустые раковины, куски досок и однажды даже бутылку, про которую цесаревич Александр сочинил целую историю. В ней было место пиратам, сокровищам и храброму юнге…
О море он читал.
И слушал напевы его, часы проводя на берегу. И никто из челяди, которой полон был маленький их домик, не пытался помешать цесаревичу. Разве что Одовецкая имела обыкновение выходить с книгою. Она садилась в плетеное кресло, поправляла шляпку, открывала книгу и делала вид, будто читает.
– О чем ты думаешь? – спросила она как-то, когда читать надоело. А может, дело было не в книге, но в письме, заставившем Одовецкую морщиться, будто бы у нее болело что-то. Письмо цесаревич видел, и то, как Одовецкая его читала… И гримаса ее ему не понравилась.