Мазур, несмотря на ключом клокотавшую в нем злость, не удержался и фыркнул:
– А ты уверен, старинушка, что на Небеса попадешь? Может, тебе местечко этажом пониже приготовлено? Где жарковато, а обслуга мохнатая и суетливая?
– Типун тебе на язык, – серьезно сказал Кузьмич, широко перекрестившись. – Это за что же это ты мне сулишь такие богомерзкие страхи?
– За твои забавы, старче... – сказал Мазур. – За что ж еще?
– Потешил, сокол. Потешил, – без улыбки сказал Кузьмич. – Забавы мои Бога не гневят, не стращай.
– А что там сказано насчет ближнего твоего?
– Так это ж – насчет ближнего, – сказал Кузьмин так, словно растолковывал малому несмышленышу самые очевидные вещи. – А какой ты мне ближний, сокол? Что-то я у тебя не заметил рвения к истинной вере...
– Я, между прочим, крещеный, – сказал Мазур.
– В церкви?
– Где же еще. В православной.
– В никонианской, сокол, – мягко поправил Кузьмич. – В никонианском мерзостном капище. А отсюда вытекает, что ты мне не ближний – самый что ни на есть дальний, прости, Господи, за игру словесами... Какой же ты мне ближний, если у никониан вместо души – пар смердючий? – Он смотрел на Мазура просветленным и яростным взором фанатика. – Как у собаки – только собака дом сторожит, и от нее польза, а никонианин бытием своим пакостит божий мир... Иди в горницу с глаз моих, пока я не рассердился. Ишь ты, тварь! – впервые Мазур видел его по-настоящему закипевшим. – В ближние он лезет... Щепотник чертов...
Войдя в камеру, Мазур не обнаружил там Ольги – допрос, конечно... Лег на спину, закурил. Окинул себя взглядом.
На безымянном пальце левой руки – цифры. 1979. Если это дата, семьдесят девятый год для Мазура ничем не примечателен, поскольку прошел в относительном безделье – проще говоря, он весь этот год безвыездно просидел в Союзе, натаскивая молодняк, и никому не резал глотку за рубежами великой родины...
На безымянном пальце правой – змея в короне, обвившая кинжал. На среднем – пять точек: четыре расположены квадратом, а пятая – внутри. Меж запястьем и локтем правой – череп в заштрихованном прямоугольнике с диагональными светлыми полосами. И, наконец, на груди – заходящее солнце с длинными и короткими лучами, причем те и другие чередуются без всякой симметрии и последовательности. Ничего похожего на татуировки толстяка – у того совершенно другие, и на груди, и на плече, и на пальцах...
Какой во всем этом смысл? Насчет пяти точек Мазур что-то смутно слышал. Вроде бы это должно обозначать, что человек сидел: «Четыре вышки по углам, и я – посередине...» Но вот значение остальных абсолютно непонятно. Выполнено все крайне кустарно, как и у толстяка.
Рухнули последние сомнения. Родная служба, возьмись она проверять, способна на любые болезненные измышления – кроме татуировок. В серьезном спецназе (а в последнее время, увы, кое-где появились и несерьезные) на татуировки наложено категорическое табу. Потому что по наколкам частенько можно определить национальную принадлежность – неважно, молчаливого пленника, или трупа. Так что в «зарубежные командировки» людей с татуировками не берут. И если только не найдут способа в кратчайшие сроки убрать эту дрянь, «Меч-рыба» для Мазура закрыта.
Можно, конечно, выдвинуть суперэкзотическую версию: будто завистливый дублер, тоже жаждущий повышения по службе, решил подложить Мазуру свинью и устроил все это дерьмо...
Отпадает. В первую очередь оттого, что ни один дублер не может знать Мазура – как он не знает своих дублеров. И ни один дублер не располагал бы такими возможностями. Возможности, как минимум, генеральские... Честолюбивый дублер с папой-генералом? Слабо, вилами по воде...
Некая разведслужба другого ведомства, которой из-за сложнейших и непонятных даже кое-кому из своих, запутанных интриг позарез требуется обратное – чтобы «подводная кастрюля» прошла испытания в строжайшей тайне? Бред. Любой, кто вознамерился сорвать операцию «Меч-рыба», будь он свой или импортный, должен понимать простую, как перпендикуляр, истину: вывод Мазура из игры ничего не сорвет. Или – почти ничего.
Вывод незатейлив: кто бы ни похитил с Ольгой, они не имеют отношения к государству. Сейчас совершенно неважно, кто они и зачем пустились в такие игры. Это уже вторично. Главное, отсюда нужно вырываться. Любыми средствами. Ничуть не боясь крови.
Будут ли его искать свои? Ну естественно, и с превеликим тщанием. В палатке на плоту у него была маленькая рация спутниковой связи. Каждый вечер, в двадцать один ноль-ноль, он выходил на связь с Шантарском и кратко сообщал, что жив-здоров, и все у него нормально. Сегодня вечером он этого по вполне понятным причинам сделать не сможет. Ночью никто ничего предпринимать не будет – как и Мазур, ни одна живая душа не верит в иностранных шпионов, поджидающих на берегу Шантары. Сначала особенно не забеспокоятся, как не беспокоился бы сам Мазур о Володе Сомове или Морском Змее – что может случиться на спокойной воде с «морским дьяволом», вооруженным и готовым к любым неожиданностям? Ни порогов, ни корсаров, ни акул...
К обеду, конечно, начнут слегка-нервничать. А когда и во второй раз сигнала не последует, зашевелятся всерьез. И не позднее послезавтрашнего утра пошлют самолет вдоль Шантары. Даже в нынешние времена, когда за неуплату по счетам отключают свет в ракетных стратегических центрах, найдется и горючка, и желание – каперанг Мазур ценен не сам по себе, а тем, что ему предстоит.
Но самолет будет искать плот. А Мазур уже понял, что захватившие его в плен – люди неглупые. Когда вертолет улетел, на берегу вполне могли остаться другие, которых он тогда не видел. Уничтожить плот не так уж трудно, а отбуксировать его пониже по течению и пустить плыть без руля и без ветрил – еще легче. Даже если он останется на месте, искать будут по берегу. Никому и в голову не придет дать крюк километров на сто в глубь тайги. Никто, даже увидев заимку с воздуха, не свяжет ее с исчезновением засекреченного каперанга и его молодой жены. Честно признаться, сам Мазур, окажись он в поисковой группе, и в ночном кошмаре не додумался бы...
Следовательно, на помощь надеяться нечего. Хотя и страшно хочется в подмогу верить. Рассчитывать следует только на себя, бравого. Нужна обувь, минимум продуктов и, коли уж шиковать в мечтах – оружие. А если жить скромнее – то обувь, и не более того. Мазур еще прошел бы по тайге босиком. Ольга со всем ее туристским опытом не пройдет. Обувь, причем крайне желательно – по размеру. Если окажется мала или велика, выйдет еще хуже, нежели босиком...
Он пытался сосредоточиться на картах здешних мест, но никак не получалось – беспокойство за Ольгу, неизвестность подавляли все остальное. Позволил себе еще одну сигарету. Осталось восемь...
Минут через двадцать тихо лязгнул замок. Вошла Ольга, и у Мазура екнуло сердце – она шла, повесив голову, в глазах стояли слезы, страшно было подумать, что ее сломали надежно...
Взобралась на нары и упала ему в объятия, спрятала лицо на груди, захлебываясь тихими рыданиями. На остальных Мазур не обращал внимания, словно их тут и не было, гладил жену по волосам, сердце щемило от жалости и бессильного гнева, шептал на ухо что-то бессвязное, не давая ей сорваться в истерику.
Она подняла голову, и Мазур обрадовался – глаза все еще мокрые, на щеках влажные дорожки, но сквозь тихий плач явственно просвечивает фамильное упрямство...
– Что, малыш? – шепнул он на ухо.
– Да ничего, – она заглянула ему в глаза, попыталась улыбнуться, вновь уткнулась мягкими губами в ухо. – Не били, не насиловали. Допросили просто. Совсем недолго.
– Штабс-капитан?
– Ага. А потом...
Замолчала, показала ему правую руку. На костяшке мизинца синели мелкие буквы: КАТЯ. Потом оттянула штаны на правом бедре – там была вытатуирована роза. Тоже не шедевр живописи.
– Все? – шепнул Мазур.
– А тебе что, мало? Слушай, а мы ведь, похоже, влипли... Это не государство, это мафия какая-то... Ты раньше ни про что подобное не слышал? Сибиряк ведь...