Пейте мою кровь. Ешьте моё тело.
Через неделю я нашёл тех троих фраеров, что прикончили бедолагу-соседа. У меня тоже есть кой-какие связи. И не всегда официальные. Они отпивались на одной дачке в Малаховке… Нашли, где отсиживаться! Малаховка! Второй Тель-Авив! И подмосковная Палестина! Я провёл там полгода моего детства. И слезы текли из моих глаз, когда я въезжал в это обетованное местечко чьей-то оседлости. Только поэтому я не пристрелил этих уродов. Я просто забил их своим зонтиком, в который добрые люди вставили свинцовый стержень. Я оставил им шанс… А там пусть «скорая» разбирается, кого на какой «свет» увозить. Я сам её и вызвал. Перед уходом. В сентиментальном порыве необузданного гуманизма. Ничего не поделаешь — грёзы! безоблачное детство! кролики на террасе! поломанный велик! рогатка в кармане, чистое небо и безумное счастье от того, что мы первыми вырвались в космос! И никакой пепси-колы и подкладок… Мы мечтали о вселенной! ведь вся Земля уже была нашей! правда! была! Теперь она принадлежит каким-то сукам… и никто не мечтает быть космонавтом; все мечтают быть бандитами…
А бандиты (настоящие бандиты, а не сявки на мерседесах) мечтают улететь на другую планету… на этой им всё обрыдло.
Мне не очень-то жалко было несчастного соседа. Я с ним и знаком-то не был. Просто эта шушера должна была знать, что моих соседей трогать нельзя. И ещё, что я человек творческий, впечатлительный, с лабильной нервной системой, как сказал мне один знакомый психиатр, с которым мы пили три года назад в одном препо-ганейшем лондонском пабе, что я могу не простить… просто не простить, и всё! я ведь не подписывался под библейскими заповедями и никому не обещал быть Иисусом Христом!
Я вообще несвидетель.
Горные лыжи, ночь, свет по трассе, охранка… тысячи верных «быков» расшибают лбы, ломают хребты, не отстают… дело государственное! Дельфины в бассейне… Портреты в кабинетах… Державшие с вертикалью… Демократия, блин… Дед-повар и «Закон об экстремизме»… Писатели в тюрьмах… Олигархи на свободе… За хищение в особо крупных размерах — канал на ТВ и место в Думе… НАТО под Питером… Партнеры без галстуков и трусов… Немецкие лицеи… Турецкие бордели… Новый порядок… У преступников нет национальности… Аллах акбар! Сколько тысячелетий надо поливать свою землю кровью и потом, чтобы три толстяка сдали её в утиль… Альтернативы нет… Уряя-а! Вова едет по лыжне, а мы по уши в говне… Просто демократия… просто кратия… просто кря-кря…
Матёрый человечище с глыбистым лбом философа мерил камеру-палату плюгавенькими шажочками, не вынимая больших пальцев рук из-за подтяжек и картаво бормоча себе под нос:
— Да-с, проорали! всё проорали!
Доходя до угла, обитого, как, впрочем, и стены и потолок, толстым серым войлоком, он резво подпрыгивал вверх, пытаясь дотянуться до края портрета, сорвать его… и не допрыгивал. Лишь изредка он повисал, вцепившись в край рамы, намертво пришурупленной к стене, и висел час, другой, третий, мелко суча ножками, дёргаясь и лукаво улыбаясь.
Полгода назад приходили дюжие небритые санитары. Это они сменили содержимое стальной рамы, выдрав изнутри какого-то седого одутловатого мужика с красным носом и мелкими злобными глазками, и вставив нового — лысоватого, с лягушачьим ртом и водянистым нездешним взором. Был он чем-то похож и на лоботряса Бухарчика, и на ренегата Каутского, и на иудушку Троцкого, коли того побрить наголо, помыть в бане и хорошенечко протрезвить, и даже на суетливого домового из заокеанского фильма про Гарри Поттера. Просто очень похож! Но матёрый человечище знал, что это он сам в молодости, ещё без усов и бородки, но уже шустрый и настырный, а подпись под портретом — его новый партийный псевдоним…
И потому, вися и суча ножками, он орал:
— Только не делайте из нас икону!
Патлатая старуха с коровьими базедовыми глазищами, сидевшая в другом углу, крестилась на портрет-икону и шептала как молитву: «всё путём! всё путём!» На ней была майка с такой же надписью, в руке она держала голубенький флажок то ли с коалой, то ли с гризли. Старуха ёрзала, чесалась, скреблась под мышками… Клубы седой перхоти вздымались ввысь и оседали на майке и флажке, когда старуха осеняла себя большим пятиконечным знамением.
Пела она тонюсенько, заунывно, но истово: «Я себя под Капутиным чищу, чтобы плыть в демократию дальше…»
Матёрый человечище умилялся, плакал, размазывая сопли по жилетке, по галстуку в замусоленный горошек, и твердил что-то своё про иконы, интеллигенцию, говно и эмпириокритицизм… И было в палате благостно и лепо.
«Тихо, тихо лети, пуля моя, в ночи — ласковым мотыльком и не тужи ни о ком»
Амбулолюдия. Черный человек, народные террористы и Охота на президентов
Кеша приехал ко мне на огромном лимузине — раньше я такие видел только у президентия Россиянии и в Нью-Йорк-сити у толстых чёрных афроамериканских негров-мафиози. У негров лимузин был белый, у президентия чёрный, а у Кеши — перламутровый с прозеленью. Кеша был круче. Приехал он с двумя мордоворотами-охранниками. Но я этих быков в дом не пустил, не хрена тут свои порядки наводить.
Они поглядели на Кешу — мол, мочить его (меня) или в багажник и на правёж.
Кеша послал обоих вниз и одновременно на хер.
И сразу утратил весь лоск.
— Всё, мне кранты, — сказал он.
А я вспомнил, как в юности мы угоняли с ним машины — задрипанные «москвичи» и «победы», чтобы просто покататься, а потом бросить. Один раз даже угнали какой-то паршивенький грузовик с фанерной дверью. Он стоял почему-то во дворе. Вечером. В темноте. Раньше такого не бывало. Грузовик сам напросился. Когда мы допили последнюю бутыль «солнцедара», уже преследуемые милицейским «уралом» с коляской, грузовик пришлось бросить. Кеша первым выскочил из кабины — это было где-то на Кабельной улице — и прохрипел, задыхаясь: «Всё, мне кранты!» Он сломал ногу. В голеностопном суставе. Легавые тогда чуть не сцапали нас. Я еле успел дотащить Кешу до забора. Мы перевалились за него и притихли в кустах. Мы висели на волоске. Но тогда у Кеши не было столь обреченного лица.
— Застрелись, — посоветовал я.
Он усмехнулся. Отпил водки прямо из бутылки, из горлышка. Поглядел на меня умудрённо, будто был втрое старше, будто это он, а не я писал философские романы и исторические трактаты.
— Ты же знаешь, чем я занимаюсь.
— Знаю, — ответил я. — Ты мне мешаешь добить статью в субботний номер!
Ну, конечно же я лукавил. Мне самому порой очень хотелось заниматься тем же, мочить всякую сволочь, только не по заказу, не через себя, а как вольному художнику, по собственному выбору, уж я бы отвел душу.
— Они заказали старика Охуельцина! — прямо сказал Кеша. — Очень серьёзные люди заказали! Или он, говорят, или ты… понял?
— Какие люди? Говори точно…
Кеша скривился. Побледнел. Водка из бутылки полилась на мой ковёр… Он стал похож на обречённого, на смертника под топором палача. Или на гения, выпившего стакан яда.
Лик его стал одухотворенным и печальным.
— Он был один… Вчера после полночи, карета чёрная… нет, тачка, мерседес… была гроза, — Кешин голос дрожал, — и этот человек, весь в чёрном… он мне не назвался! я даже и лица не разобрал! это конец! я знаю это кто! — он схватился обеими руками за голову, сжал виски. — О, чёрный человек! о, чёрный человек…
Допился, подумал я про себя. Но я тоже кое-что знал, а именно, что расспрашивать у психов про их призраков никак нельзя, иначе призраки начинают материализовы-ваться. Лучше другое…
— Старика Охуельцина?! — уточнил я.
Это было невозможно. Охуельцин устраивал всех. Олигархов и патриархов, бомжей и ди-джеев, демократов и пидормотов, коммунистов и глобалистов, братву и прокуроров, либералов и бабуинов, банкиров и челноков, абсолютно всех… может быть, кроме патриотов. Но патриотов у нас в Россиянии не было, чай не Израиль! И даже не Палестина.
— Так прямо и заказали… самого президентия?