— Не знаю, где гуляет, — ответил я, соблюдая общий веселый тон. — Сперва и мне показалось, что она дома. Вроде в окошко ее видел. А зашел — никого нет, только скотина по лавкам сидит, да черная старая коза по избе бродит.
За столом на несколько секунд воцарилось недоуменное молчание.
— Какая такая коза? — произнес наконец Максимыч.
— Черная, старая, клочкастая, с рогами и глаза голубые. Лазает по карманам и блеет вот так: ме-е-е.
За столом опять помолчали.
— Ведьма, — тряхнув головой, заключил старик.
— Ве-е-дьма, — согласился Пал Палыч.
— Это еще что, — продолжал я удивлять собрание. — Я видел, как один из приезжих через окошко в церковь залез и следы свои на подоконнике оставил. Я тоже за ним полез, думал, там обо всем рас-прошу, — дудки. В церкви тоже никого нет. Исчез приезжий, будто в воздухе растаял.
— Ну, это уж ты врешь, Шерлок Холмс, — возмутился Пал Палыч. — Такого не бывает. От тетки Дуни, это точно, всякого ожидать можно, но чтобы приезжий в воздухе растаял, это ты наплел.
— Э-э, Павлик, — вмешался старик, — у нас всякое бывает. Вот как-то в прошлую зиму…
— Да ничего я не наплел, — невежливо перебил я Максимыча, но мое возмущение неверием слушателей как-то меня извиняло. — Ничего не наплел. Я и не говорю, что он в воздухе растаял. Только в церкви никого не было, я там все обошел. А спину я его видел точно, в синей куртке, и следы на подоконнике остались.
— А ты другой подоконник осмотрел? — спросил меня полковник. — В другое окошко выглядывал? Он небось в одно вошел, в другое вышел.
— Нет, — честно и озадаченно сознался я, — другое окошко я не осматривал и в него не выглядывал. Упустил.
— Э-эх, — махнул Пал Палыч рукой, — Шерлок Холмс…
— Дядя Паша, — вступилась за меня Светка, — что он, дурак, что ли, этот приезжий? В одно вошел, в другое вышел.
— Стало быть, дурак, — ответил Пал Палыч. — А вот тетка Дуня — это да. Эта могла и на помеле в форточку вылететь, пока ты через двери входил.
— Скажешь тоже! — обиделась за двоюродную бабушку Светка, — Будет баба Дуня в форточки вылетать!
— Штоб на помеле летала, этого я не видел, — ворвался-таки снова в разговор Петр Максимыч, — а так она чего только не делала. Настоящая ведьма.
— Да с чего вы взяли?! — рассердился я. — Глупости это! Нету никаких ведьм.
— Нету? А вот послушай.
И Максимыч изнова приготовился рассказывать.
— Вот как-то, — начал он, — после войны, когда мужиков мало осталось, заехали в наш колхоз студенты. Стройотряд, что ли. Но больше на банду были похожи. С гитарами, с гармошкой, кто в тельняшке, кто в гимнастерке. Коровник у нас строили. И стали они к нашим девкам свататься да клеиться. А Евдокия-то в те годы еще очень ничего себе была, я и сам на нее поглядывал, да-а.
Старик мечтательно закатил осоловелые глаза, пару-тройку секунд помолчал, выдержав паузу, и продолжил:
— Так вот, говорю, приехали к нам студенты и стали к нашим девкам приставать. И один, Мишкой его звали, еще был на цыгана похож, тот к Евдокие, значит, — прямо проходу ей не дает. А у нее Алешу-то на войне убило, ну, мужа ее, месяц-то всего вместе и пожили, и больше Дуня уж замуж не вышла. Так вот, говорю, как Алешу убили, ни с кем она знаться не хотела. Видать, любила его очень. А Мишке-то обидно. Он к ней и так, и на гитаре, и песни пел. А она ноль внимания. Вот как-то они на работу ехали вместе в одном автобусе, нас тогда такой старый автобусик возил. В нем-то тесно. А Мишка стал с Дуней рядом и все ближе и ближе, будто его люди толкают, да потом, когда его еще раз качнуло, что-то ей на ушко и шепнул. А Евдокия-то как его пихнет, глазами засверкала. «Да чтоб у тебя язык отсох, холера, чтоб ты слова не мог вымолвить!» — кричит. Мишка только посмеялся, и тут автобус остановился, ему сходить. Стал он из дверей спускаться, а сам все лыбится, через плечо на Дуню смотрит и ручкой ей машет, вот так, — Максимыч изобразил, как Миша махал ручкой, — да и оступился на ступеньке, под ноги-то не глядел. Ка-а-ак треснется башкой о подножку и прям виском. Все думали, убился. Подняли, отнесли, на травку положили. Он очнулся, а сказать ничего не может, только мычит. И так две недели парень слова сказать не мог. Только перед самым отъездом заговорил, видать, его Дуня простила.
Максимыч замолчал, довольный своим рассказом.
— Ну и что? — спросил я. — Где тут колдовство? Подумаешь, человек башкой треснулся и после этого говорить не мог. Такое со многими бывает, например, когда на войне контузит. Это и в фильмах показывают. Вот хотя бы «Они сражались за родину», так там Бондарчук после контузии весь фильм только мычал.