— Так ты что, теть Дунь, еще и в Бога веришь? — не переставал удивляться Пал Палыч.
— А чего ж в Него, Пашенька, не верить, когда Он есть, — просто ответила баба Дуня.
— Ну, ну-у — только и смог произнести Пал Палыч, в изумлении покачав головой.
Но баба Дуня сама продолжила:
— Я ведь верующей не сразу стала. Казалось мне с детства, что Бог, может, и
есть. Только все мне, кроме матери, обратное говорили. Да и мать все только наедине, полушепотом. И Алешка мой в Бога не верил тоже. А как его убили, я дней пять просто проплакала. Месяц всего-то мы с ним перед войной и пожили. Почему-то, когда я его провожала, все мне казалось — вернется. А его очень скоро убили. В сентябре уже и похоронка пришла. Только я не хотела тогда в смерть его верить, достала икону и стала молиться, чтобы он домой живой вернулся. Или просто хотя бы в живых остался. Молитв никаких не знала, я их и сейчас мало знаю, а все молилась, как Бог на душу положит. Так молилась, так молилась, а он уже убитым был.
Да еще и за брата я молилась, за твоего отца, Паша, он ведь тоже тогда на фронте сражался, с начала войны. Не знаю уж, моими ли молитвами, только отец твой живой вернулся. Контуженный, но живой. Хотя его-то уж точно должны были убить, от самой границы все отступление наше прошел. И потом до конца сорок третьего все на фронте. Только после контузии его в тыл направили.
А потом я у матери Евангелие взяла и стала читать. Читаю и плакать мне хочется, потому что, как там написано, так и хочется, чтобы люди все жили. Посмотрю вокруг, а тут война, и до войны тоже нехорошо люди друг с другом поступали. А Господь-то совсем другое завещал. Читаю и вижу, что так жить и надо. Тогда, наверное, и поверила. А что меня в деревне все ведьмой считали, знаю. Мне это только на руку было, никто и подумать не мог, что икона у меня спрятана. Я ее все хотела в церковь отнести, да отец Михаил меня о другом просил, вот я и ждала. Баба Дуня замолчала.
— А капкан, — спросил дядя Егор, — капкан ты от воров, что ли, поставила?
— Да и не думала я о ворах-то. Говорила же я тебе, просила: поставь мне капканы на енота, он к утке моей и курам подбирается. А ты: нет да нет. А он все бродит, паразит, вокруг курятника и вокруг дома шастает. Наследил всюду. Пришлось самой как-то что-то делать. У меня в сенях от отца еще два капкана осталось. Заржавели все. Сколько лет им. Еле раскрыла, с топором по полчаса с каждым мучилась. Потом пошла и поставила. Один подле курятника, второй под окошком, он там больше всего наследил. А на Сережку ставить я и не думала. Знала бы, что полезет, так и эти бы убрала. Разве ж можно на человека, как на зверя, капкан ставить?
— Да они же на волка, тетя Дуня, капканы-то твои, — засмеялся Пал Палыч. — Как ты в них енота хотела ловить?
— А мне, что на волка, что на енота, я на них никогда не охотилась. Откуда я знаю? Какие были, такие и поставила. Других-то нет.
— И не надо, — сказал Егор Дмитриевич. — С капканом и на зверя охотиться нечего, особенно в этих местах. Как зверь-то в этих железных тисках перед смертью мучается. Все равно ставят, не капканом, так петлей давят. Я такую охоту не люблю. Какая это охота, когда зверя только мертвым и видишь.
— А как это петлей? — спросил тогда я, мучимый новым подозрением.
— Петлю на зайца обычно ставят, — пояснил мне дядя Егор. — Зайцы, они по одним и тем же тропам ходят. Вот найдет охотник такую тропу и поставит невысоко над землей петлю из проволоки. Косой через нее прыгнет, а петлю вокруг него и захлестнет. Чем больше рвется, тем туже затягивается. Жестокая ловушка, зверь в ней еще больше, чем в капкане, страдает.
«Вот почему Сергей еще в лесу зайца того ободрал, — догадался тогда я, — дяди своего боялся. Косого в петлю они с Юркой поймали, поэтому и шкура у него на ногах была рваная». Но я смолчал, не стал сообщать дяде Егору этой новости. Зачем его еще больше расстраивать? А Юрка с Сергеем и так свое получили. Один из них даже сам в капкан угодил. Вместо этого я еще спросил о том, что никак до конца уяснить не мог:
— Дядя Егор, а почему Сергей так уверен был, что икона осталась в Ворожееве?
— Наверное, тут и моя вина, — нехотя отозвался Егор Дмитриевич. — Я ему тоже об иконе рассказывал. А сам многое от Антонины слыхал, его бабки, а моей тетки. Может, и она ему что-то рассказывала. Антонина ведь с отцом Михаилом в последние минуты рядом была, когда он Богу душу отдавал. Отца Николая и дьякона в правление сразу уволокли, едва узнали, что икона пропала. Антонина одна с умирающим осталась и слышала то, что другим было неведомо. Она мне под старость рассказывала, что отец Михаил вдруг на кровати перед смертью сел, сразу ее узнал и говорит: «Антонина, это ты? Знаю, что ты. Ты слушай и другим передай. Запомните, пока икона Божьей Матери в Ворожееве, граду сему не будет конца. Хоть и погибнет он, но возродится, когда Образ Святой в храм возвратится на место его. Только время должно пройти. Запомните, икона здесь, с вами, не выдавайте ее. Все само собой сделается. И я, чтобы никто не нашел до поры, тайну в могилу возьму».