— Еврей, поэт и вольнодумец, — заявлял он о себе. — Шляпный фокус, после которого публика приходит в смущение!
Однажды мы с Джоком зашли в столовую и заняли место в очереди. Стайн, стоявший впереди, позвал нас к себе, но Джок наотрез отказался подходить к нему. Он уважал нашего репетитора, однако избегал его на публике. Джок считал, что слишком тесные отношения со Стайном могли вызвать плохие ассоциации и нанести вред его репутации.
— Какая чушь! — возмутился я. — Стайн умнее половины наших преподавателей. Он в два раза лучше их как писатель, в три раза больше работает и, пожалуй, является единственным репетитором, который действительно занимается со студентами. Просто в отличие от карьеристов и лизоблюдов он имеет мужество говорить о том, что думает.
Политические взгляды Стайна выделялись левым радикализмом, однако сам он принадлежал к богатому семейству. Однажды я посетил их особняк в йоркширском Вест-Ридинге и поразился тому, что земли, которыми они владели, раскинулись на целых семьсот акров. Стайн по линии отца происходил от Ротшильдов. Его матушка состояла в родстве с племянницей Бенджамина Дизраэли. Семейный капитал пополнялся от торговли шерстью. Ледереры — родня его матери — имели фабрики в Брэфорде, Лидсе и Бингли. Великий дед Стайна по имени Хайман внедрил концепцию трудовых поселений. Он обеспечивал своих рабочих кровом, предоставлял им медицинское обслуживание и помогал их детям получать образование. Это превышало все стандарты того времени. Его эссе «О совершенстве человеческой природы» входило в список материалов, рекомендованных для чтения на курсе естественных наук.
В те дни оксфордский социальный курятник возглавлялся выходцами из богатых и древних семейств. Они обладали (или делали вид, что обладают) следующим созвездием достоинств: атлетической удалью — особенно, если она не требовала больших усилий; безудержным употреблением алкогольных напитков; безрассудной смелостью в езде на лошадях, автомобилях или самолетах; презрением ко всем проявлениям религии, политики и коммерции; вялым пренебрежением к альма-матер и академическим достижениям. Представители университетской элиты восторгались идеями Гитлера. Многие из них рукоплескали Мюнхенскому пакту 1938 года. Они высмеивали «красных коммунистов» и оппонентов подобного умиротворения. Черчилль, по их мнению, был ничем не лучше — консервативным ура-патриотом и подстрекателем к войне.
Я ненавидел этих подонков. Так же поступал и Стайн. В Винчестере он славился своим отвращением к двадцатому веку. Стайн отказался от курса по вождению машины. Он верил в реинкарнацию. На вопрос, какой религии он следует, Стайн неизменно называл индуизм. Он говорил и читал на французском, немецком и итальянском языках; мог бегло переводить с классического греческого и с латыни. Но чем больше антисемитизма наблюдалось в прессе и в речах правительства, тем сильнее он сближался с единоверцами и тем чаще говорил об иудаизме. Стайн писал письма в редакции и жертвовал чеки на различные дела еврейской диаспоры. По пути в университет он прочитывал как минимум шесть газет. Я знал об этом, потому что сам иногда забирал их для него на почте. Стайн был подписчиком «Таймс» и «Манчестер Гардиен», «Дэйли Мейл» и «Дэйли Экспресс», «Ивнинг Стэндарт» и «Нью-Йорк Геральд-Трибюн». Примкнув к коммунистам, он участвовал в демонстрациях у стен парламента. Несколько раз дело доходило до ареста. Как я уже говорил, в конце тридцатых годов в Англии наблюдались прогерманские и пронационал-социалистские настроения. Стайн намеренно носил длинные волосы и неряшливую одежду. Он был явно «не того сорта». Вокруг него роились слухи. Стайн смеялся над ними и заявлял, что такая клевета похожа на наветы, направленные против Сократа, — «восхваление новых богов и растление малолетних граждан».
Его изгнание из университета произошло по вине студента, которого я назову просто Б. (Б. был прекрасным крайним нападающим в нашей команде по регби; позже он пошел служить в военно-морскую авиацию и погиб, когда его подбитый штурмовик упал на Золотистый пляж в день «Ди»[22] — 6 июня 1944 года.) Б. восхищался Стайном. Он любил его, но держал свои чувства в тайне. Страшась скандала, который мог бы разразиться, посмей он действовать по воле эмоций, Б. тем не менее записывал свои запретные желания и грезы в личном дневнике. Его отец, известный адвокат, однажды прочитал эти строки. На следующий день, как все мы узнали, в дверь нашего репетитора постучали два полицейских инспектора. Стайн думал, что данный арест был связан с его активностью, направленной в защиту еврейских эмигрантов. Но офицеры указали другую статью уголовного кодекса.