– Я не могу вам этого сказать. Они настаивают на том, чтобы сумма не разглашалась.
– Сколько они предлагают, Маргарита? – Вейзборд закашлялся, и лицо его побагровело.
Маргарита посмотрела на адвоката в упор, надеясь, что у него случится приступ и вмешательство в ее жизнь наконец прекратится.
– Я принимаю их предложение и не возьму своего слова назад.
Вейзборд покачал головой:
– Ты упряма и к тому же глупа. – Он повернулся к Билодо. – Портреты Сезанна выросли в цене из-за этих сумасшедших, и я настаиваю на том, чтобы мадам Девильё придерживалась условий завещания ее мужа. Напоминаю вам, что она не имеет права продавать ни одну из картин. В мире искусства завещание – важный документ. Закон трактует его однозначно. Если она попытается продать картину, я подам иск, чтобы сделку признали недействительной.
Слезы ярости выступили у Маргариты на глазах.
– Оставь это, Фредди, уходи.
– Наше предложение вполне приемлемо, – стоял на своем Билодо. – Помните, что музей Гране – это то место, где должен висеть портрет. Сезанн родился в Экс-ан-Провансе, он прожил здесь большую часть жизни; их нельзя разлучать.
Вейзборд зашелся кашлем.
– Объясните своим благодетелям, что я должен знать, сколько они хотят заплатить. Можете уверить их, что их предложение будет рассмотрено.
– Я им скажу. Но в любом случае портрет должен стать частью выставки, которая открывается в январе.
– Вы что, не ждете туристов? – презрительно спросил Вейзборд.
– Наши спонсоры – «Мишлен» и одна американская компания. Это будет самое полное собрание картин Сезанна в истории! – со страстью сказал Билодо.
Маргарита ждала реакции Вейзборда. Если картину выставить, то ее стоимость после выставки несомненно возрастет.
– Пока мы не решим вопрос об окончательной судьбе картины, я должен забрать ее в свое распоряжение.
– Ты не прикоснешься к ней, – твердо заявила Маргарита. – Кроме того, ты не составишь никаких бумаг и не сможешь расторгнуть сделку.
Вейзборд яростно замахал руками:
– Ты собираешься продать автопортрет Сезанна с явным нарушением условий завещания. – И с этими словами он двинулся к галерее.
Маргарита опередила его и стала звать Педера. Вейзборд, выказав удивительную силу, оттолкнул ее и направился к стене, на которой висел Сезанн. Рядом с картиной, изображавшей ферму неподалеку от дома Маргариты в Салон-де-Провансе, было пусто.
У Маргариты перехватило дыхание. Педера не было в галерее, не было его и в доме. Она посмотрела на подъездную аллею и увидела, что фургон уехал.
Вейзборд, конечно, отказался поверить в то, что автопортрет пропал. Он метался по дому, заглядывая под кровати и за диваны. Поиски ничего не дали. Сильный, долгий приступ кашля прервал его деятельность, и когда ему полегчало, он погрузился в безутешное молчание. Лицо его было красным, он задыхался. Только после того как Вейзборд перерыл весь дом, он обратился к Маргарите:
– Ты меня перехитрила, но последнее слово за мной.
Билодо он сказал:
– Вполне очевидно, что вы замешаны в этой афере, и я предупреждаю вас, что предприму решительные меры, если картина когда-либо появится в музее Гране.
Вейзборд вылетел из дома, окутанный облаком собственной ярости. На подъездной аллее он слишком резко развернул машину и переехал край цветника, раздавив несколько кустиков розовых и белых хризантем.
Гюстав Билодо воспринял вспышку Вейзборда молча и с удивлением. Маргарита успокаивала его:
– Фредди скуп и глуп, не обращайте внимания.
– Но он сказал, что мы не сможем выставить картину. Что он сделает?
– Будет говорить. Говорить, говорить, говорить. Он будет угрожать и снова говорить.
– Но картина? – спросил Билодо. – Она в безопасности?
– Вполне, – уверенно ответила Маргарита. – И вы ее получите. Как мы и договаривались. Мы будем играть в игры Вейзборда, но не по его правилам.
Билодо казался растерянным. Он приехал, чтобы вручить мадам Девильё чек и торжественно вернуться в Экс-ан-Прованс с Сезанном.
– Картина будет на вашей выставке, – сказала она с блеском в глазах, – и что бы Фредди ни предпринял, он меня не остановит.
Глава 19
Не могло быть ни малейшего сомнения в том, кому принадлежал баритон, доносившийся с другого конца хорошо охраняемого конференц-зала. Этот красивый голос, даже слишком красивый, как считал Ллуэллин, принадлежал директору музея Метрополитен Джеральду Бонтанномо и вполне подходил этому высокому – шесть с половиной футов, – загорелому красавцу. Звучит банально, конечно, но Бонтанномо действительно был таким, неохотно признал Ллуэллин. Он предъявил удостоверение и прошел в зал, в дальнем конце которого стоял Бонтанномо. Директор помолчал, пока Ллуэллин усаживался в кресло.
– Спасибо, что присоединились к нам, мистер Ллуэллин, – сказал Бонтанномо с укором, так обычно учитель обращается к опоздавшему ученику. – Думаю, вы догадываетесь, что мы обсуждаем выставку Сезанна. Я только что объяснил, почему мне не нравится идея посылать наших Сезаннов в незащищенный маленький городок на юге Франции, в то время как продолжается это чертово безумие. Если честно, Эдвин, думаю, было бы лучше, если бы вы оставили свою картину дома.
Ллуэллин знал, что Бонтанномо не приглашает его участвовать в разговоре, так что он устроился поудобнее и кротко улыбнулся.
– Сегодня утром мне звонил Соран, – продолжил директор, – вчера я разговаривал с Кунтцем из Берлина, с сэром Алексом из Лондона, и все они, прямо говоря, вне себя от ярости.
Бонтанномо был хорошо знаком с коллегами из всех крупных музеев, со всеми членами особого элитарного круга интеллектуалов, которые жили в собственном мире. Ги Соран был директором Лувра, что делало его первым в списке хранителей музеев Франции.
– У нас нет автопортрета, но вы знаете, что я бы с радостью отдал за него Пикассо и пару Ренуаров.– Бонтанномо помолчал, затем продолжил: – Я понимаю, что все это трагично, но это новость. Большая новость, и пресса развлекается, напоминая, что нам нечего охранять.
Ллуэллин про себя улыбнулся этому замечанию, хорошо зная, что СМИ редко говорили об отсутствии автопортрета Сезанна в музее Метрополитен, притом что в нью-йоркском Музее современного искусства такой портрет был. На самом деле Бонтанномо таким образом снова просил Ллуэллина одолжить им автопортрет. Раз картина собиралась покинуть страну, Ллуэллин уже не мог отговариваться тем, что дед запретил ему одалживать картину.
В зале было еще пять человек: четверо сидели за столом, один стоял, скучая, как будто уже слышал речь директора. Кертис Берьен, главный архивариус музея Метрополитен, занимал высокую должность, важную и авторитетную. Ни одна картина не могла попасть в музей или покинуть его без осмотра архивариуса, который должен был записать происхождение картины и обсудить ее состояние с хранителями музея. Когда предмет искусства передавался на хранение, архивариусы выдавали расписку о передаче; принимающая сторона была ответственна за упаковку, перевозку и страховку, пока объект был в пути или на выставке. Обычно принимающий музей страховал все картины сразу единой страховкой; однако в случае с музеем Гране каждый музей должен был сам застраховать свои картины. Даже главные корпоративные спонсоры выставки – такие, как «Кодак» или «Мишлен», – не брали на себя выплату страховки. Страховые взносы увеличились и могли возрасти еще, если уничтожение картин продолжится. Еще год назад Берьен был против участия в выставке, но даже он не мог предвидеть таких трагических потерь. Сейчас к его аргументам прислушались снова.
Ллуэллин и Берьен дружили – важный момент в их сотрудничестве. Иногда Берьен мог быть грубоватым, как тогда, когда высказывал свое мнение. Он мог быть взволнованным, дерзким, рискованным, как во время поездки в малоизученные регионы Китая с целью знакомства с тибетским искусством. Его смелый характер часто выражался в манере одеваться – сегодня на нем была бело-голубая полосатая рубашка и ярко-красные подтяжки. Он был крупным и сильным; большая голова с седыми короткими волосами уже начала лысеть на макушке. Нос у него был кривой – когда-то он пытался попасть в боксерскую команду Морской академии. После четырех лет службы на флоте Берьен поступил в университет Эмори, где получил степень юриста, жену и южный акцент.